Связующие нити

Татьмянина Ксения Анатольевна

На этот раз Трис обернулся. Я заметила больше боковым зрением это движение, потому что смотрела в упор не на него, а на выставленную на обеденный стол сахарницу.

— Ты помнишь, что всё кончилось отказом, но пока я этого не знала, я думала о многих вещах. О внезапном небытии тоже. И о нас. И тогда ещё я поссорилась с Геле, и она меня прогнала от себя. Пакостное было время. Но я больше о нас хотела сказать, о том, что мне тогда думалось. Мама встретила этого Филиппа за пять лет до встречи с отцом, и если бы они не упустили свой счастливый случай, то не было бы меня, не было бы этого тридцатилетнего брака, в котором мама счастлива, а было бы что-то другое… и она бы жила, даже не подозревая, чего в её будущем не случилось. Естественно, я сравнила их с нами. Я не могла об этом не подумать, — что если ты, к примеру, влюбившись сейчас, после пяти лет нашего знакомства,

сожалеешь о том, что когда-то наши пути не разошлись. Быть может я, как Филипп, только помеха твоей реальной счастливой жизни, в которой ты по — настоящему женат на настоящей женщине и, как ни банально, — по — настоящему счастлив.

Мне так хотелось попросить Триса опять отвернуться, что я замолчала. Он либо понял, что создаёт мне трудности, либо по какой другой причине, вернулся к своему делу, и я услышала щёлканье ножа о доску.

— Я забыла упомянуть, — до этого был разговор с Вельтоном. Он заметил, что со мной творится неладное, и стал говорить о том, что все мои душевнее переживания от того, будто я не принимаю своих неполнеценностей, желая быть тем, кем я не являюсь, — художником, женщиной, каким-то значительным человеком в жизни… другого человека. Если стерпеться с положением вещей, то тогда будет и мир в душе и счастье. Мы с Геленой на этой почве и поругались. Я предпринимала все попытки, чтобы смириться, а она стала объяснять мне про шкуры, которые человек носит. По её словам выходило, что я была не в своей шкуре, и вместо того, чтобы бороться и искать, я пыталась прижиться в ней. Она тогда такой яркий пример привела, про волка и куриц… — я усмехнулась, удивившись сама себе, что до сих пор, не смотря на то, что столько уже сказала, всё ещё держусь довольно спокойно. — Волк, сидящий в курятнике на насесте, мучается оттого что его тянет в лес и слюнки текут на мясо, одновременно пытающийся принять в себе то, что он никудышная курица, — у которой ни перьев, ни крыльев, ни цыплят… Геле сказала, что я семечко, со многими возможностями, но которое за десять лет так и не проросло. Тогда, при разрыве с подругой и был один из решающих моментов, когда скидываешь с себя надетую силком шкуру и начинаешь обрастать своей… А я упёрлась. Тогда-то и случилась комната…

Кажется, Тристан не мог готовить. Вода, которую он поставил раньше, во всю кипела, а из всего, что он хотел закинуть в суп, была только соль, да и несчастная картошка, — до сих пор лежащая на доске и в который раз подвергающаяся медленной резке. Мельком брошенный взгляд на спину Триса вернул меня в тот день, когда он точно так же стоял у стола, нарезая что-то, а я кинулась реветь ему в свитер. Так и теперь, мне казалось, что ещё немного и мне не нужно будет видеть его лица, я всё начну ощущать по одной лишь фигуре и этому лёгкому шевелению плечами. Я уставилась на сахарницу, сосредоточившись только на себе.

— Нил тогда ещё не пришёл с ответом. Я размышляла о том, что будет, если меня не будет? В жизни вообще. Или в твоей. Сложилась бы твоя судьба в сто раз счастливее, если бы тогда я не вышла из автобуса? И тут открылась дверь. В Здании, в одну из квартир… такого не случалось никогда, даже Вельтон не слышал подобных историй. И я вошла внутрь. Хуже быть не могло, и я решилась шагнуть за порог. Обычная заброшенная квартира с одиноким креслом, единственной вещью из мебели. Я походила, потом села в него. И оказалась там — в прошлом. По — настоящему в прошлом. Дождь, пассажиры, подружки. Автобус, проезжающий остановку. Я испугалась, не сразу поняв, что происходит, и смогла выбраться из него гораздо позднее чем в тот раз. Воспоминания уплывали, меня захватывала реальность того дня, и с каждой секундой всё больше — я твёрдо знала, что я безработная, что утром ела запеканку, что самый глупый поступок — это надеяться, что незнакомец, одолживший зонт, всё ещё на той остановке… Только одной искоркой горело — я откуда-то помнила, что этого человека зовут Тристан…

Все звуки, кроме кипящей воды и газа, смолкли. Я замолчала потому, что у меня свело дыхание, говорить, вспоминая о таком было слишком трудно, и нужна была пауза. Трис же в этой тишине произнёс:

— Это было тогда, когда я встретил тебя в Вишнёвом переулке?

— Да. Если ты помнишь тот день. Здание пощадило меня и вернуло в настоящее время. Вернуло мне мою память. А я уверилась в одном, — что никогда ни за что, никому и ни при каких обстоятельствах не отдам прожитых с тобой пяти лет. Даже если настал такой момент, когда мне нужно отпустить тебя в другую жизнь с обретённой возлюбленной, — пусть так. Я всегда хотела тебе настоящего счастья. Но расстаться с тем, что у меня было я могу

только если придётся умереть… Не пришлось. Мама отказалась. Это ты тоже помнишь… — я вздохнула, — я стала лезть в твои личные отношения, меня прорвало на рисование, что-то поменялось по самоощущениям. Я снова оборотень, Трис, и не знаю, всем ли понравится та, в кого я превращаюсь. Ещё есть одна важная вещь, которую я должна тебе сказать, самую важную из всех моих перемен, но только не сейчас. Позже, но не сейчас… И можно я пока пойду к себе в комнату? Ты не обидишься?

— Нет… Тебя позвать, как будет готово?

— Зови.

Глава 47.Правда

Иногда мы встречались с Трисом глазами, — днём во время ужина, вечером за завтраком, когда сидели напротив друг друга. Мне было так хорошо от его молчания. Что бы Трис ни говорил о свое слепоте в отношении меня, именно сейчас он угадывал, что мне больше всего нужно — тишина без комментариев, попыток что-то обсудить, выражение сопереживания или осуждения.

Мы встречались глазами, и в его взгляде я ощущала спокойствие. Когда же не встречались — я любовалась его рельефными и бесцветными чертами лица, — выпуклыми надбровными дугами, скулами, линией тонкого носа, запавшими глазами с чутким, живым движением век. Я любовалась тем, как он ел — движением губ, желваков, подбородка — удивительной гармонией простых и обыденных для всего человечества действий поглощения еды, которые у Триса были воплощением вкуса. Я любовалась его плечами, руками, жестами, — и ловила себя на мысли, что уже давно запомнила все его характерные привычки: как он поправляет волосы, как опирается на столешницу, как держит вилку. Или, если вспомнить другие вещи, — я знала, как он вытирает голову после ванны, как завязывает шнурки или закатывает рукава рубашки, с каким видом заводит наручные часы… мелочи, масса мелочей. На память пришли признания Дины о том, как она в первые дни жадно впитывала такие вот особенности о Ниле, не имея прежде доступа к таким важным и характерным глупостям — как эти детали. У меня было всё это богатство.

Я смотрела на Триса и прекрасно понимала, что по стандартам он не слишком красив — фигура у него была вытянутая и худощавая, лицо было тоже худым, с морщинками и бесцветными бровями. Глаза и упрямая верхняя губа — было первым, что бросалось во внимание, и казалось, что именно они составляют весь его портрет. Эти серо — буро и русо — пепельные волосы, такого же цвета небритость на щеках, — мой чудо Тристан, и мой идеальный мужчина. Он был самым красивым для меня. И самым любимым.

Признаваться ему в этой любви будет непросто…

По пути в агентство мы обсуждали финал истории с Мартой Май. Зарина была осчастливлена исходом, и сразу, как только смогла, пересказала нам всем разговор с Эвелиной, который был два дня назад. Никто из нас не угадал её реакции на новость, — девушка хохотала до слёз. Они с Настройщиком провели почти весь день вместе и, кажется, даже подружились. Я тогда только Зарине заметила шёпотом:

— Врушка ты врушка… никакое ты не зеркало.

Она не ответила, но радостно улыбнулась.

На Пулю я не обращала внимания. Ни по Нилу, ни по Вельтону я не замечала, что они придали её словам обо мне какое-то значение. Зарина была поглощена собой, и это был прекрасный симптом душевного успокоения. Сама Пуля тоже вела себя обычно, — то есть чиркала что-то на своих стикерах с равнодушным видом, только не озвучивая наброски рецептов. Иногда смотрела журналы, но уже в одиночестве за своим столом.

Сегодня я решилась расставить все точки над "и", и, подойдя к ней, сказала:

— Пошли на разговор, на минутку? — и кивнула в сторону своей каморки.

Она не возражала.

Первым, что я сказала, когда дверь за нами закрылась:

— Благие намерения, это прекрасно…

Пуля и глазом не моргнула:

— Рада помочь.

— Я должна признать, что твоя интуиция тебя не подвела, я действительно люблю. Но всё-таки ты не хорошо поступила, сказав об этом здесь всем, в том числе и Тристану.

— Я не выношу лжи, — парировала та, и после некоторой паузы добавила: — Мужчина, с которым я жила десять лет всё это время жил на самом деле на две семьи. Он уезжал в долгие командировки якобы по работе. И там он был отцом, мужем, а со мной оказался сторонником свободных отношений. Этот мерзавец слишком боялся ответственности перед законом, в случае, если его поймают, так что не рисковал жениться на двоих. Я не настаивала на свадьбе, мне казалось не важным — расписаны мы или нет, если всё равно всю жизнь мы проживём друг с другом. На счёт детей он тоже настаивал…