Связующие нити

Татьмянина Ксения Анатольевна

— Что ты будешь делать?

— Лепить… копилку.

Я села за стол, придвинула кусок клеёнки и упёрто уставилась на сдавливаемую массу, только по звуку поняв, что Трис, наконец, сдвинулся с места и стал медленно ходить по мастерской, — вдоль окон, вдоль стульев, пока не выбрал себе один и не подсел чуть ближе — на другой конец составленных парт.

— Мне всегда казалось, Гретт, что ты видишь мня насквозь. Ты даже угадывала мои чувства быстрее, чем я сам их осознавал. Ты всегда, в первый же день как это случалось, знала всё, даже если я не говорил, что встречал и увлекался кем-то. После смерти отца ты обняла меня и заплакала, хотя я даже самому себе

не признавался в том, насколько мне больно. А недавно в каморке, когда ты рисовала, от твоего взгляда мне казалось, что я лишился кожи, костей, всего тела, — осталась только сущность, которую ты видела, как на ладони. Это было ужасно…

— Да? — Я на несколько секунд перестала разминать глину.

— Что-то мне всё же хотелось оставить в тайне.

— Поверь, ты слишком преувеличиваешь мою чуткость. Я не вижу тебя насквозь.

— Пусть. Не насквозь, но видишь. А вот в чём я должен признаться, так это в том, что я тебя не вижу совсем. Я слепой.

— Это ты тоже преувеличил.

— Я могу заметить перемены, но никогда не смогу объяснить их и понять. Я даже не могу понять, что ты сейчас чувствуешь, когда так говоришь. Столько странных вещей случалось, начиная с апреля или с конца марта, — не помню. Всё было хорошо, но потом что-то произошло, и ты вдруг стала то грустить, то веселиться, то запираться в каморке, после того как реставрировала чьи-то воспоминания, то пропадать и возвращаться босой и промокшей. Ты была то подавленной, то болезненно — возбуждённой. Иногда твой взгляд сиял, будто ты переродилась, а иногда был таким потухшим, будто тебя вот — вот не станет в живых. Ты забросила заказы и вдруг начала рисовать…

— Да, а ты наблюдательный…

— Я видел шифры и коды, значение которых для меня оставалось неразгаданным. И даже с… с Моникой. Я бы так и не смог понять твоих поступков, если бы хоть это ты мне не объяснила. Только теперь я думаю, что ты не объяснила мне всего до конца.

— Чего же?

Я осмелилась мельком взглянуть на него, выравнивая глиняный шар в ладони и проминая его снова, только делая вид, что я знаю, что делаю и увлечена работой.

— Ты хочешь, чтобы мы расстались?

Этот шар выпал на стол, а меня как ожгло. Теперь наоборот, я уставилась на Триса во все глаза, но не говоря ни слова.

— Ты радела за моё счастье и говорила, что ждать разрыва тебе не по душе, только потому, что на самом деле хотела быстрее расстаться. Расстаться так, что бы оба мы были счастливы с кем-то, кого нашли, и не было бы неравновесия, или даже чувства вины… Только сегодня для меня всё встало на свои места, когда я услышал эту ключевую фразу о тебе… Ты кого-то любишь, да, Гретт? У тебя кто-то есть, кого ты скрываешь… но ты не должна бояться, что… мы же когда-то договорились… и если ты хочешь уйти, — слова Тристану давались всё труднее, — ты не должна думать обо мне, со мной ничего не будет… Я не обладаю твоей проницательностью, если мне не сказать, то я сам и не догадаюсь. Поэтому, скажи мне всё как есть, сейчас…

— Кто?

— Кто?

— Кто тебе сказал… ключевую фразу?

— Пуля. Как раз тогда, когда ты ушла на обед. Она сказала это всем, призналась, что с ней ты однажды была откровенна и… она сделала это из благих побуждений.

— Пуля — дура!!! — Сколько было сил в лёгких, так я и закричала. — Она полная дура!

Меня всю трясло, — от гнева, от обиды и от слёз. Я вскочила со своего места, задыхаясь, и захлёбываясь словами:

— Это неправда! Если бы хоть кто-то знал, что со мной было… Если бы я могла рассказать! Я уезжала

искать куколку Виолы, а нашла её в Здании, я возвращала её, а потом сломался автобус… я поняла, что я ничего не могу создать, что я не художник, я не рисую… а Здание мне открыло дверь в квартиру, из которой меня зашвырнуло в прошлое, в тот автобус, и я всё забывала! Всю нашу жизнь! Геле мне душу препарировала… а этот Филипп хотел вернуть Веронику, мою маму! И если бы у него это получилось, меня бы не стало…

Слёзы застилали мне всё, и я не видела, когда Трис успел так быстро подойти ко мне. Я только почувствовала, что он меня обнял, крепко прижал, и больше ничего не в состоянии говорить, я завыла, уткнувшись ему лицом в шею и в плечо.

При нём я плакала второй раз в жизни, но мне было уже плевать на это проявление слабости, потому что остановиться я не могла. Высказанная Пулей полуправда выбила меня из колеи, и то, что сам Трис наговорил здесь — подорвало окончательно.

— Успокойся, Гретт, успокойся, расскажи мне всё подробно и по порядку… что с тобой было? — Голос Тристана звучал взволнованно, я чувствовала движение кадыка, когда он говорил, сглатывая воздух через каждое слово. — Почему ты раньше не рассказывала? Разве я тебе враг?

Так сразу мне было не успокоиться, — довольно долго я хлюпала в его воротник, чувствуя, как Трис поглаживает меня по затылку, по лопаткам и повторяет "Всё хорошо". Приступ мой закончился так же внезапно, как и начался, — я испытала огромное облегчение, словно вместе со слезами ушёл комок злых и скрученных нервов, который и мучил меня бессонницей, сомнениями и страхом. И физически я почувствовала слабость, но приятную, будто после долгих трудов, которые наконец-то кончились.

Я подняла голову, отстранилась от его объятий, их и так было достаточно:

— Можно не сейчас? Я не смогу тебе всё сейчас рассказать, там много…

Тристан же не собирался так легко отпускать, он мягко обхватил мою голову руками, большими пальцами стирая со щёк слёзы, и так близко приблизился, буравя глазами, что мне показалось — сейчас поцелует. По — дружески — в лоб.

— Так Пуля соврала?

— Я не знаю, зачем она это сделала… из благих побуждений… Я расскажу тебе, Трис, только можно не сейчас?

— Когда хочешь. Только расскажи.

— Угу, — я кивнула и высвободилась. — Но и ты обещай… я, правда, знаю, что тебя что-то гложет. Но ты ошибаешься, если думаешь, что мне всё про тебя известно. Если не сказать, то и не пойму, как ты. Обещаешь?

— Хорошо.

— Прости, я всего тебя испачкала…

На светлой рубашке отчётливо выделялись следы глины. Меня спас фартук, а его ничего — и руки, зажатые между нами, обтёрлись почти досуха.

— Это не смертельно.

— А ещё ты должен мне пообещать, что не будешь приходить в мастерскую.

— Почему?

— Потому что я рисую для тебя одну вещь, и в прошлый раз ты меня жутко разозлил, появившись без предупреждения. Если ты не дашь мне работать, и испортишь сюрприз, я не прощу тебя никогда.

— Обещаю.

Мне захотелось улыбнуться, но получалось у меня натянуто. Я представляла, как выгляжу, и уже собралась уйти умыться, но он задержал меня за руку и весомо произнёс:

— Подожди. Разве я упущу такой случай? Ведь я ещё обещал тебе отомстить… Дай-ка мне вторую ладонь.

— Зачем?

— Давай.

Я послушалась, а Трис, вместо ожидаемого рукопожатия, поцеловал мои глиняные пальцы.

— Чтобы ты никогда больше не думала таких глупостей как про синюю куриную лапу. У тебя чудесные руки.