Сыграй мне смерть по нотам...
Шрифт:
– Не хотите же вы сказать, что она… – начал догадываться Самоваров.
– Не перебивайте! тогда всё узнаете. Марина Петровна была невероятная женщина. Превосходная пианистка, педагог, а в молодости, должно быть, и женщина оригинальной красоты. Её физиономия к моменту нашего знакомства, конечно, повидала виды, да и помаду она всегда выбирала тёмно-вишнёвую. Не на приличную бабульку она походила, а на старого паяца, забывшего стереть грим. Или на грубо размалёванного туземного идола. Конечно, злого – все они злые. Зато фигура была бесподобная. В семьдесят лет – вот такая талия!
Андрей Андреевич свёл большие и указательные пальцы
– Ирина боялась её как огня, – продолжил он. – Старуха мигом раскусила
наши отношения и приказала ей: «Не прячься. Всё равно к нему бегать будешь, так лучше в дом веди – он парень многообещающий, везучий, поможет семье». Так я, как ни смешно, заделался другом семьи, почти официальным фаворитом. Марина Петровна была личностью яркой, с перцем, к тому же отличной музыкантшей. Мне даже временами казалось, что я к Шелегиным из-за неё хожу, а совсем не ради Ирины. Со старухой было интересно дружить, хотя её яду хватило бы, чтоб перетравить всю Нетскую филармонию и половину мировой музыкальной элиты впридачу.
Андрей Андреевич поморщился и продолжил:
– В один прекрасный день эта обворожительная карга теснит меня в угол за роялем, припирает двумя стульями и говорит: «Андрюша, Сергею совсем плохо. Сегодня был профессор Попов и сказал, что через две недели всё будет кончено». Она никогда не плакала – при мне, во всяком случае, при Ирине, при ребёнке. Случались у неё сердечные приступы (я думал, притворные). Но в тот день я увидел её слёзы. Настоящие, женские, текучие слёзы! Я кинулся её утешать, обещал деньги, обещал похороны Сергею за счёт общественных организаций. Но она только головой трясла и серьгами качала – мол, не то. «Мы с тобой лучше сыграем одну шутку», – наконец сказала она и достала эти проклятые ноты.
– «Простые песни»? – не поверил свои ушам Самоваров.
– И «Простые песни», и «Листки из тетради». Говорит: «Это сочинения Сергея. Не блестяще, но что-то в них есть. Не так уж плохи. Сам он такой вялый, невезучий и никчёмный, что никуда бы их продвинуть не смог, даже если был и здоров, и жив. Пробовал уже один раз, да не вышло! Это судьба: одному удача дана, другому нет. Ничего тут сделать нельзя, как ни бейся. Сергея теперь никто никогда не услышит и не оценит. Возьми ноты себе». Я думал, она хочет, чтоб я эту музыку исполнял, проталкивал, вводил в оборот. «Не выйдет! – сказала она. – Он проклят. Поставь лучше своё имя, и тогда увидишь…Это просто шутка!»
– Вы тоже думали, что это шутка? – спросил Самоваров.
– Да! Тогда – да. Чего на самом деле хотела Марина Петровна, я и представить себе не мог. Никогда её не понимал! Но ситуация была критическая: её сын умирал, сама она плакала – могла ли она тогда шутить? Стало быть, про шутку придумала специально для моего недалёкого, как она считала, ума. И права была – я только потом сообразил, что угодил в ловушку. А тогда я не мог видеть её слёз, пожалел бедную женщину и согласился сделать все так, как она хотела. Зачем согласился? Что за бес попутал? Разве не ясно было, что это именно бесовская затея?
– Но потом-то вы могли прекратить всё это. Шутка осталась бы шуткой, если бы вы сказали правду! – не выдержал Самоваров.
Андрей Андреевич удивлённо поднял на него свои детские глаза:
– Как правду? А вы могли бы правду сказать, когда первое же исполнение «Песен» в Казани прошло на ура? И в Москве сразу заинтересовались?
– Но Марина Петровна? – изумился Самоваров. – Ведь её сын не умер! Она не пробовала вернуть ему авторство?
– Марина Петровна мне шептала: «Молчи. Всё правильно. Разве я не говорила, что всё пройдёт отлично? Скушали! Пусть через тебя, но Сергей всё получил сполна. Сам бы ничего не добился! У тебя рука лёгкая, за это тебе слава и честь. Молчи». Она кого угодно уговорить могла!
– И вы молчали!
Андрей Андреевич потупился:
– Сначала просто молчал, а потом привык. Я полюбил каждую ноту этих – своих теперь – вещей. И успех полюбил. Меня превозносили, приглашали на фестивали, конкурсы. Сидел я в жюри, восхищался своим талантом и сам почти верил, что всё правда. Я сам, без этих даже опусов, многое сделал для музыкальной культуры, для пропаганды хорового пения – не так разве? Семье Шелегиных всегда помогал и помогаю. Марина Петровна на моих концертах, когда исполнялись мои (вы понимаете, о чем я говорю!) сочинения, всегда со своего места мне пальцами рожки делала – помни, мол, что к чему. Вроде бы я дьяволу душу продал. Нелепо и нечестно, правда? Ещё она говорила, что всегда хотела иметь сына вроде меня – удачливого, талантливого, лёгкого. Победителя! И имела – меня с талантом Шелегина. Теперь-то я понимаю, что у неё просто сдвиг какой-то в мозгах был.
– Это Алла Леонидовна так думает? – предположил Самоваров.
Андрей Андреевич даже отшатнулся:
– Ну, что вы! Ей я не рассказывал. Не мог! Кем-кем, а самозванцем и фальшивкой она меня не считает, поэтому ничего знать не должна. Глупо? Но я ещё не перебесился. Меня ещё мучают женщины, я ещё хочу их завоёвывать. А они сдаются только героям. Нет, не могу я каяться!
– Дело далеко зашло… – протянул Самоваров.
Он готов был посочувствовать Андрею Андреевичу, но не любил лжи во спасение.
Андрей Андреевич, избавившись от груза своих тайн, повеселел.
– Поймите, прошло столько лет, – с улыбкой сказал он. – Всё успокоилось, утряслось. Марина Петровна умерла, и мне без её рожек в тринадцатом ряду легче стало. Я ведь и сам по себе хороший музыкант. Я хотел бы всё забыть, хотел бы как композитор выйти из моды, устареть, надоесть. Тогда я снова стал бы самим собой. Но теперь всё это…Что мне делать?
Самоваров задумался.
– Ирина Александровна знает о подмене? – спросил он.
– Знает. Она очень меня любит и никогда никому не скажет о том, что знает. И знает, что её никогда не брошу я. Был фильм, он как-то похоже назывался – «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю»? Что-то в этом роде. Философское название. Ирина не семи пядей во лбу, но что я никуда не денусь, догадывается. Она кроткая, но женщины! От самых любящих можно всего ожидать. Вы видели Анну! Поначалу, когда Ирина очень мне наскучила, и я влюблялся в других, мне было тяжело. Но я настолько страшился Марины Петровны, что ночевал у Ирины исправно, как по расписанию. Вы будете смеяться, но от этого страха, от вечной боязни разоблачения, от любви к своей незаслуженной славе я становился почему-то невероятно страстен в этом доме, в этой постели. Ирина счастлива со мной, как ни одна из моих женщин. Я тоже к ней привык. Я не оставлю эту семью никогда. Все мы повязаны.