Сыграй со мной в любовь
Шрифт:
Не привыкшие, что болеть можно с размахом и удобствами, мы с Верой лишь успевали открывать-закрывать дверь да выслушивать рекомендации. Для полного счастья не хватало лишь, чтобы сам больной понимал насколько влип и добровольно соглашался лечиться.
Но это были слишком наивные мечты — Дима оставался собой даже в полубессознательном состоянии. Болевший слишком давно, чтобы это помнить, он воротил нос от таблеток и категорически игнорировал требование о постельном режиме. Вместо сиропов этот упрямец перехватывал мой кофе и как красноглазый
Дочь, конечно, была счастлива. Ее хохот слышали, наверное, даже соседи. Ну а мне же постоянно приходилось сдерживать себя, чтобы не огреть аниматора чем-нибудь тяжёлым и не уложить наконец в постель.
Чего я и боялась — такая небрежность не прошла для Димы бесследно. К вечеру ему стало хуже, и уже не он, а Вера с маской на подбородке пыталась прорваться в отцовскую спальню.
В ход шло всё, от улыбок до надутых от обиды губ. Перед отбоем от отчаяния моя малышка готова была даже расплакаться. Не помню, чтобы она так скучала по бабушке с дедушкой, когда пару месяцев назад они оба умудрились подхватить грипп и три дня отсиживались в своей комнате, боясь заразить внучку.
Обычное получасовое укладывание спать затянулось на час, а когда, уставшая от одного ребенка, я заглянула к другому, великовозрастному, стало уже совсем не до шуток.
Укрытый двумя одеялами, Дима горел. Не нужно было мерить температуру, чтобы понять, насколько плохи дела.
— Выбирай: или лекарства, или скорая, — я выдавила из блистера с ибуфеном сразу две таблетки. — И учти, у меня нет никакого желания рассказывать утром Вере, что её папа окочурился от банальной простуды.
Со страдальческим выражением лица этот сумасшедший приподнял край верхнего одеяла.
— А может вместо этой химии ты ко мне грелкой? — просипел умоляюще.
Хоть было совсем не смешно, но я чуть не рассмеялась. Грозного Шеремета, который держал в ежовых рукавицах больше сотни подчиненных, словно подменили. Теперь он напоминал свою дочь в период прорезывания первых зубов. Разница была лишь в том, что Дима не требовал грудь. Пока не требовал!
— Ты сейчас сам как самовар. Выпьешь лекарства, и я разрешу… — задумалась, — подержать меня за руку.
Без особого энтузиазма Дима всё же взял таблетки.
— Это всё, на что я могу рассчитывать?
— Пока не спадёт температура, да, — пока он не передумал, я быстро поднесла к его губам стакан с водой.
— Свалилась же на мою голову, — запив ибуфен, Дима снова вернулся в свою берлогу из одеял. — Ты ещё более упрямая, чем я. Не знал, что такие бывают.
— Это комплимент? — улыбка всё же сорвалась с губ.
Тяжело вздохнув, Дима не ответил. Всё, что мне досталось —
В исполнении Шеремета чертовски притягательное сочетание, искушающее. Жаль только, что оно значило, оставалось лишь гадать.
Как мы все пережили эту ночь, утром не хотелось и вспоминать. Вера просыпалась дважды. Только благодаря видеоняне я успевала перехватить дочь до того, как она открывала дверь в Димину спальню.
Я спала урывками, проваливаясь в глубокий сон, лишь когда на бедро ложилась тяжелая мужская рука.
Сколько раз просыпался сам Дима, не знаю. Утром, когда спросила его о ночи, он отмахнулся и лишь по тому, что в обед одновременно с Верой пошёл устраиваться на боковую, догадалась, что не больше остальных.
Быть единственным бодрым человеком в просторном сонном царстве было странно. Когда в выходные, уставшие после магазинов и парков, мы разбредались по комнатам — это было одно, а так, в будний день… Я словно вернулась домой в Питер, когда на подхвате всегда находился кто-то из родителей.
Разница была лишь в том, что сейчас я ощущала себя спокойнее и свободнее. Меня не душило чувство долга, не удерживали от желания включить телевизор или почитать книгу сердитые взгляды и воспалённая совесть.
Мне было хорошо. В чужой квартире, с дочкой на руках, за много километров от дома, и лучше, чем рядом с самыми родными.
Зудело лишь, мешая окончательно расслабиться, странное волнение. Я чувствовала, будто кто-то сверху взял в руки волшебный мелок и прямо сейчас переписывает мою судьбу. Закрашивает ровным густым слоем два года одиночества. Рисует замысловатые красивые узоры на отрезке "будущее" и в каждом витке, в каждой линии сплетает три судьбы: мою, Веры и… Димину.
Сумасшедшая мысль. Опасная для воображения. Однако в уютной сонной тишине скрыться от неё было сложно. Ни чтение книги, ни кофе, ни приготовление свежего компота не могли вытолкать её из сознания.
Как ни странно, облегчение наступило только в спальне, рядом с Димой, когда я с чашкой горячего компота устроилась на кровати.
— У меня в детстве была кошка, она, как ты, любила скручиваться у ног и спать, — спящий Дима оказался вовсе не спящим.
— Ого, какие откровения, — я поставила чашку на тумбочку. — Оказывается, у тебя и кошка была, и детство.
Дима приподнялся на локте.
— А что, были сомнения? — натянул до самых глаз маску.
— Судя по любви гулять по лужам — не без основания. Нормальные люди отгуливают своё лет до семи.
— Ах, ты!
Только я закончила фразу, как Дима изловчился и, крутанув меня на спину, устроился сверху.