Сын башмачника. Андерсен
Шрифт:
Сын гулял долго, но не нашёл себе занятия по душе. Когда он вернулся, глаза сами остановились на белье: он вспомнил картинку в книжке — парусник на воде. И он легко представил, что это вовсе не бельё, а части паруса, которые расчекрыжил ветер. А когда все части бывшего паруса выстираются, то мать сошьёт их и починит, и это будут паруса, на которых он навсегда уплывёт из Оденсе — по Оденсе в далёкие края, о которых с такой верой, что он увидит их, говорил отец. Они построят, построят лодку и уплывут туда, где ни он, пи отец, ни мать не будут работать...
КОРОЛЕВСКИЙ ТЕАТР
За год до его конфирмации в Оденсе приехала часть труппы копенгагенского Королевского театра.
Приехала мечта...
Всё в актёрах и актрисах было необычайно, в них был неоденсовский свет... Андерсен проживал в каждый день по два дня... Он был переполнен чувствами. Всякий жест копенгагенских артистов оставался в нём как праздник.
Пётр Юнгер отдал ему афиши, и он гордо развешивал их.
Добровольный разносчик афиш, Андерсен чувствовал, что театр начинается с него. Ах, эта госпожа Шалль, ах эта Шалль!!! Юнгер провёл Андерсена за кулисы, и — мальчик сам себе не верил! — он был там, где артисты готовились выйти на сцену, его восторженности не было предела.
Он скоро перезнакомился с артистами и впитывал их слова, заболевал их красочными одеждами, влюблялся в их слова и роли. Ему казалось, что это отец сделал кукол, они ожили и стали актёрами. Он дышал ими так светло, легко; он дышал самими людьми — актёрами, он дышал этими пьесами, которые слышал и видел, он дышал самим будущим, и в эти дни окончательно созрело в нём желание быть актёром, навсегда соединить свою жизнь с пьесами — отдать сцене свою жизнь, свой голос, своё сердце. Чистые порывы юной души находили полный свой выход только на сцене, в её врождённом чувстве справедливости.
— Андерсен, — звала сцена.
— Я пришёл, — отвечал он, выходя в массовке. — Я пришёл!
КОНФИРМАЦИЯ
А между тем подступало время конфирмации. Они жили в приходе церкви Святого Кнуда.
— К кому записываться на конфирмацию: к пробсту или капеллану? — спросил Андерсен у матери.
— Конечно, к капеллану. Ты же знаешь, что бедные записываются у него. И вообще, Ганс Христиан, пойми, наконец, что твои странности вызывают недовольство соседей. — Она помолчала. — Ненависть!
— Ну, и пусть меня ненавидят, я всё равно запишусь к пробсту. Перед Богом все равны!
— Но к нему записываются дети важных семейств и гимназисты. А ты ходишь в школу для бедных!
— Я не виноват в том, что я беден, я таким родился. И не говорю тебе, что это плохо. Я тебя люблю!
— Но ты становишься не таким,
— Вырастет новый! — пошутил Андерсен.
— Ты забыл, как плакал!
— Разве я плакал?
— Да, ты плакал!
— Я часто плачу. А ноги у меня длинные. Пусть попробуют догнать.
— Я тебе сказала, не шекспирь!
— Я буду читать, как читал. И сочинять я буду.
И после этого разговора гадкий утёнок отправился записываться к пробсту.
— Почему ты не пошёл записываться к капеллану? — спросил пробст.
— Там бедные мальчики. Они ненавидят меня. Они надо мной глумятся.
— Значит, ты виноват, если тебя не любят мальчики твоего сословия.
— Нет, святой отец. Они просто не любят, когда кто-то не похож на них! Я читаю книги, они этого не любят.
— И кого же ты любишь больше всего из прочитанных авторов?
— Я люблю Хольберга. Его комедии.
— И только?
— Ещё я люблю Шекспира, — говорил расстроенный Андерсен.
В детстве, в Оденсе, Андерсена называли «маленьким Шекспиром» за то, что он пытался писать пьесы и, порой, декламировал отрывки из пьес английского гения.
— Вот как? А где же ты берёшь книги?
— Мне давала их вдова Бункефлод.
— Ну, хорошо, — только и сказал пробст, уверенный, что в конечном итоге Андерсена привело к нему непомерное тщеславие. Он уже слышал об этом мальчике, но не находил в нём ничего интересного: зазнавшийся бедняк, да и только. Но церковь должна быть одинакова в отношении к богатым и бедным. И пробст ощутил уважение к себе за эту мысль.
Возвращаясь от него, Андерсен жалел, что не сказал, как нравились ему гимназисты, ведь у них множество книг. Он глядел, как они резвились, но завидовал не свободе их, а книгам и возможности учёбы.
И теперь он мог попасть в их компанию. Как он мечтал занять место среди этих счастливцев! Тут бы не глумились над ним, и он бы спокойно читал стихи и не казался странным, и толпы гимназистов никогда бы не гнались с улюлюканьем за ним за то, что он бывал в важных домах. И конфирмация теперь давала ему хоть какую-то возможность приобщиться к ним.
Но всё-таки он оказался не на своём месте. С ним не общались. Он был из другого теста. Андерсен робел, терялся, уже жалел, что попал не к «своим», хотя своими для него были облака, травинки, кусты крыжовника и смородины на грядках.
Тендер-Лунд — единственная девушка, обратившая на него своё внимание. Она как бы почувствовала его страдание и всегда дружески смотрела на него, а как важен даже один одобрительный взгляд среди чужих, знает каждый из нас. Один раз она протянула Андерсену розу.
— Это мне? — растерянно спросил он.
— Да, тебе.
Дома эта роза светила ему сквозь темноту ночи, как свет из будущего.
Пальто умершего отца — вот и костюм для конфирмации. Как прекрасен был этот костюм. И наконец: