Сын башмачника. Андерсен
Шрифт:
— Ганс, мы дарим тебе сапоги к конфирмации, — сказал отчим и достал замечательные сапоги, точно со страниц сказки.
Андерсен тут же стал их примеривать — это были его первые новые сапоги в жизни — ведь тринадцать полных лет это не так уж и мало.
Они пришлись впору. Два сапога — родные братья сразу же подружились с ногами Андерсена. Брюки — в голенища, чтоб все видели обнову — так и прошествовал Андерсен по церкви. Скрип сапог был огромен, и Андерсену это ужасно нравилось, приводило в полный восторг. Сапоги занимали все его мысли, если бы можно было так сказать, то они поселились
Придя с конфирмации, он был самым счастливым человеком на свете.
Он пересчитал мелочь, которую дарили ему по разным случаям: тринадцать риксдалеров. Да он ещё и богач? Сколько событий за один день.
Тринадцать риксдалеров Андерсен собирал шиллинг за шиллингом. Тридцать пять рублей по тогдашнему курсу. Ещё никогда он не держал в руках столько денег.
Мать мечтала, чтобы после конфирмации он пошёл учеником к портному. Она рассчитывала, что благодаря своим способностям ему не трудно будет научиться хорошо шить и содержать себя, потом обзаведётся семьёй и станет помогать матери. Она мечтала, что Андерсен будет как все. Не стал учиться на токаря, как посоветовал ему принц, пусть хоть станет портным — гордостью матери.
Тринадцать риксдалеров, собранных лично им, стали дорожкой в будущее. Что-то подсказывало Андерсену — если он не отправится в Копенгаген сейчас, он сгинет в этом приевшемся Оденсе, сгинет навсегда... Одна из характерных черт его жизни проявилась в этом решении: он всегда слушался внутреннего голоса и следовал ему.
И он твёрдо заявил матери о своих намерениях.
— Я поеду в Копенгаген!
— Нет, — сказала мать, — тебе там негде даже остановиться.
— Да с такими деньгами я проживу где угодно. Далее на луне.
— На луне ты, может, и проживёшь, а в Копенгагене — нет, — отвечала мать.
— Я знаю, что прославлюсь.
— Я никуда тебя не отпущу.
— Я всё равно уеду! — выкрикнул Андерсен, слёзы обиды душили его. — Сколько людей жили в бедности и прославились. Почему я должен жить в Оденсе, если могу уехать в Копенгаген?
— Ты мой сын. Кто будет со мной?
— У тебя есть муж. Я буду писать тебе письма.
— Только не плачь. Давай позовём гадалку. Она скажет, как нам быть.
— Давай, — внезапно согласился Андерсен, он был уверен, что сегодня всё у него хорошо получится, потому что такие счастливые дни определяют судьбу.
— Вот деньги, — сказала Мария гадалке. — Погадай нам на кофейной гуще и на картах.
— Деньги хорошие, и я погадаю хорошо, — сказала та, пряча сбережения Марии.
Гадалка что-то шептала про себя, раскладывая карты, долго смотрела на них, будто в далёкую страну, потом глядела на Андерсена, потом на его мать, наконец принялась говорить:
— Андерсен, ты будешь великим человеком. Ты будешь гордиться своим сыном, Мария!
— Ты не ошиблась?
— Нет. Карты не ошибаются. Они все знают о нашей жизни. Наступит день, когда город Оденсе зажжёт иллюминацию в честь своего гражданина Ганса Христиана Андерсена.
Мария улыбалась.
— Я хочу уехать.
— Что ж, если гадалка так сказала — уезжай! Я мешать не буду.
И
И снова голоса соседей стали хватать её за рукава:
— Он же совсем ребёнок! Как можно отпустить его одного в огромный город.
— Но он покоя мне не даёт: хочу ехать.
— Это его чёрт туда гонит, Мария. Чёрт. Не разрешай ему уезжать. Не губи сына.
— А если я погублю его, оставив здесь?
— Здесь он выправится, станет как все, а там может ступить на плохой путь. И Бог тебя за это накажет, Мария.
— Он всё равно уедет. Даже если я его не отпущу.
— Задержи. Пусть станет портным, если не хочет быть башмачником. Только бы не уезжал. Если сможет устроиться в конторе с помощью важных особ, это будет как раз дело по нему, Мария.
— Я знаю этот город наизусть. Я уеду в Копенгаген! — твёрдо отвечал Андерсен.
В его словах есть уверенность. Вдруг он и вправду добьётся большего, чем его отец? — думала Мария. — Хоть и страшно в городе, но там есть его сводная сестра, там есть же хорошие люди. А здесь его не любят. А значит, заклюют.
Может, и вернётся с дороги, доберётся до Нюборга и вернётся, надеялась Мария Андерсен, но в глубине души чувствовала — он не вернётся. И сердце её болело.
«А нельзя ли попросить рекомендательное письмо к танцовщице Шалль?» — подумал Андерсен и отправился к типографщику Иверсену. Уже тогда Андерсен обладал поразительной способностью подходить к любому неизвестному человеку со своими просьбами. Странно, но это так: он не был нахален, но просьба его казалась ему столь важной, что он не мог жить, пока не разрешит её. Отчего, в самом деле, одному человеку не помочь другому, тем более, что зачастую это и ничего не стоит. Типографщика Иверсена Андерсен видел и прежде, зато тот никогда его не встречал. Летом в Оденсе приезжали актёры Королевского копенгагенского театра, и, порой, они, поражённые горящими глазами подростка, разрешали ему выходить на сцену то в роли пастуха, то пажа — в зависимости от действия. Это было событием его жизни, и случилось главное: не только он полюбил театр, но и театр полюбил Андерсена.
— Что вам угодно, молодой человек?
— Я уезжаю в Копенгаген и просил бы вас дать мне рекомендательное письмо к танцовщице Шалль.
— Могу ли я поинтересоваться, что молодой человек намеревается делать в столице?
— Я хочу её покорить, — отвечал Андерсен.
Иверсен присмотрелся к простоватому некрасивому лицу просителя: нет ли в нём иронии. Её не было. Маленькие, глубоко спрятанные глазки смотрели на Иверсена с горением, достойным того, чтобы на них обратили внимание.
— Вы полагаете, столица захочет видеть второго Наполеона?
— Я полагаю, что она хочет видеть первого Андерсена! — воскликнул молодой поклонник театра, ничуть не догадываясь о своей наглости, свойстве идиотов и гениев.
— Допустим, допустим, — растерялся типографщик Иверсен, уважаемый в городе человек. Он сейчас удивлялся, что прежде не замечал столь бросающегося в глаза молодого человека, считавшего основным своим занятием покорение столицы Дании.
— И что же вы думаете сделать с Копенгагеном, когда его покорите?