Сын чекиста
Шрифт:
Председатель завкома обмакивает перо в чернильницу и размашисто пишет: «Директору завода. Завком профсоюза ходатайствует...» Пишет и представляет, как директор разведет руками: «Ты что ж, Катерина, сама разве не знаешь, что у нас никаких комнат нет?»
Вот еще заявление, написано на серой оберточной бумаге испуганно прыгающими во все стороны буквами: «Прошу дать мне талон до Церабкоопа на штаны, ибо скоро уже грешное тело прикрыть будет нечем». Под заявлением старательно выведенная фамилия старого плотника из столярного цеха. Катерина представляет себе его лицо с хитринкой. Прижимистый мужик. В сундуке небось лежит костюм, справленный еще на свадьбу. Но ордер дать надо. Старик работает хорошо —
А вот заявление посложнее: «Администрация механического нам не оплачивает за вынужденный простой, который вовсе произошел не по вине рабочих, а потому, что нам с кузницы не передали вовремя поковок». Рабочим надо оплатить. А вот кто виноват в простое? Механический или кузнечный? Кто в механическом виноват? Кравченко или Ягодкин?
Пальцы, измазанные фиолетовыми чернилами, барабанят по пухлой папке. Право, Екатерине Сергеевне было легче, когда ее пальцы колола игла в мастерской мадам Жабо, или когда они стягивали бинты на ранах солдат, или пускали в ход станок. Тогда все было просто и ясно. А сейчас? Никак не выплыть из потока просьб, заявлений, жалоб. В пору самой кому-нибудь жаловаться. А кому? Придет она домой усталая, выжатая — ей бы отдохнуть, забыться, услышать ласковое слово. Но Семен зверем глянет: «Пришла, наконец, ответственная!» И начнет долдонить одно и то же: «Ну какая ты жена, если с другими мужиками видишься чаще, чем с родным мужем? Да и какая мужу радость, если его жена вся табаком пропахла?» И так каждый день. Чужие они друг другу, хотя и живут под одной крышей. Не любит она Семена...
Резкий телефонный звонок обрывает мысли. Екатерина Сергеевна поднимает трубку.
— Ты что же это, дорогуша, на актив опаздываешь? — слышит она голое секретаря парткома. — Приходи. Тут нам обоим баню устроят! Чего ж мне, одному отдуваться?
Куда идти? Домой? Володе все наперед известно. Отчим схватится за ремень, станет орать, что не хочет жить под одной крышей с босяком. Босяк — это он, Вовка. Мать будет сидеть молча, прижав к вискам пальцы, измазанные чернилами. Глаза у нее будут усталые, сонные. Почему у мамы всегда сонные глаза? Сначала она будет безучастно смотреть на мужа и сына, потом ткнет красным огоньком папиросу в пепельницу и начнет чистить их — и одного и другого. Семен это называет: «Гайки завинчивает».
Нет, домой неохота. Эх, махнуть бы сейчас в Харьков! К батьке! Он внимательно выслушает: за что из класса выгнали, что там учитель говорил. Если Вовка прав, отец его ругать не станет. Да, хорошо бы поехать к отцу. Да как? Деньги на билет мать не даст, нечего и думать. У бабки тоже не разживешься. А если без билета? Ездят же люди зайцем? А что ребята в школе подумают? Драпанул Рывчук! Струсил! Обидел хорошего учителя и убежал. Значит, и к батьке ехать нельзя. Разве что письмо написать? Начисто все, как было, выложить. Пускай рассудит...
Вовка сворачивает на бывшую Миргородскую — ныне улицу Калинина, — к бабке. Она-то обрадуется. Достанет из буфета банку крыжовенного варенья. Бабке очень хочется знать, как живет Катерина с мужем, что у них происходит дома. Прямо вопроса не задает, а все вокруг да около: здоровы ли? Почему не заходят? Будто сама не знает почему? Матери некогда. А Семен бабку с дедом иначе и не называет, как «отрыжка мещанского прошлого». Не жалуют Семена и бабка с дедом. Пришел Семен как-то к теще навеселе, прицелился сесть на табуретку, а попал в таз с водой. Приходит к теще в гости, а сам на ногах не стоит. А Катерина хвасталась, что муж у нее непьющий! Яков Амвросиевич, профессиональным взглядом официанта определив степень опьянения, раскрыл дверь и привычно крикнул: «Полиция!» Это происшествие и рассорило Семена Ягодкина с родней Катерины.
Верно, сразу, как поженились, Семен
Вовка судит обо всех и обо всем прямолинейно и безоговорочно. В определении людей он признает два цвета: «красный» и «белый». «Красный» — значит наш. «Белый» — старорежимный. В газетах, которые мать приносит с завода, ясно пишут: «Кто не с нами, тот против нас», Вовка любит рассматривать в газетах карикатуры на «чужаков». Все художники рисуют «чужаков» с глазами, как у Якова Амвросиевича, — выпученными и злющими. И это правильно! Яков Амвросиевич — «чужак». Не зря он такой трус, всех боится, а сам шепотком всех ругает.
Незаметно для себя Вовка впитал лозунги, которыми пестрели в те годы газеты, слова, которыми обильно была пересыпана речь матери, постоянно готовящейся к докладам и лекциям. Все эти слова, мысли, полные большого значения, определяющие смысл жизни, существо происходившей в те годы ожесточенной классовой борьбы, Вовка понимал прямолинейно, по-своему. Вот и сейчас стоит он и думает, заходить или не заходить к классово чуждому деду?
Из-под ворот выползает на улицу желтый мохнатый клубок. Усиленно виляя хвостом, пес бросается к Вовке, становится на задние лапы, повизгивает, пытается лизнуть ему нос. Мохнатый Шарик, очевидно, от своей матери Зюрочки унаследовал не только пышную шерсть, но и привязанность к Вовке.
Но у Вовки нет настроения возиться с собачонкой. Шарик обиженно отходит. И тут происходит невероятное: мелькает длинная палка, раздается испуганный визг, здоровенный рябой парень в ковбойке тянет на веревке пушистый комок. Второй собачник стоит у повозки, на которую водружена будка с решеткой, и говорит:
— Ой, Иване! До чего ловко ты ее сцапал...
— Открывай! — мрачно бросает рябой и на петле поднимает в воздух Шарика.
За решеткой, понурив голову, сидит мохнатая дворняжка, в ее шерсти зеленеют репейники, мечется по будке белый с черными пятнами фокстерьер; не смирившись с неволей, зло скалит зубы похожая на волка овчарка. Шарик испуганно жмется в углу, жалобно скулит и умоляюще глядит на Вовку: «Защити! Я же тебя выбежал встречать!»
— Отдай! Это моя собака, — подходит к собачнику Вовка.
— Катись ты!..
Вовка, не помня себя, кричит:
— Отдай! А то худо тебе будет!
— Шарика, Шарика поймали! — выскакивают со двора ребята.
Свистит кнут, грохочет телега, зло рычит овчарка. Вовка бросается вперед и, схватив лошадь за узду, останавливает ее.
— Выпусти собаку! — требует Вовка.
Собачник ругается. Собирается толпа, с перекрестка спешит милиционер. Пока собачники спорят с Вовкой, мальчишки по-своему распоряжаются судьбой собак. Они вытягивают щеколду, запирающую дверь будки. Первым выскакивает фокстерьер, за ним выкатывается на руки ребятам Шарик, прыгает через головы своих спасителей на мостовую овчарка.
Рябой собачник видит улепетывающих с Шариком мальчишек и замахивается на Вовку кнутом.
— Только тронь! — выставляет вперед грудь с красным галстуком Вовка. — Я выпустил твоих собак, да?
— Заберите цього фулигана, товарищ милиционер! — жалуется рябой.
— Не вижу состава преступления, — говорит милиционер и предлагает: — Разойдись, граждане!
Собачники понукают лошадь, и телега отъезжает. Понурив голову, слезящимися глазами смотрит через решетку будки дворняга. Она так и не воспользовалась возможностью обрести свободу.