Сын детей тропы

Бонс Олли

— А?

— Говорю, не клади. Варево будет как вода, без жира, без вкуса.

— Это ж чёрный лист, ты чего! Для аромата.

— Нельзя его к птице.

— Да ты почём знаешь, а?

— Так мы со Сьёрлига, — раздалось с лестницы. — Кому, как не нам, знать о травах! И если друг мой, гм... друг мой Дарен говорит тебе не класть лист в котёл, так и не клади!

Человек, не торопясь и глядя под ноги, спустился. Потянул Шогола-Ву к столу, упал на лавку, наклонился ближе.

— А и правда, — вполголоса спросил он, — ты откуда знаешь

про чёрный лист? Я вот такое слышу впервые. С чего бы тебе в готовке разбираться?

— Дарен?

— Ну, не могу ж я тебя звать родным именем, сам подумай.

— На старом наречии...

— Да, да, чудесное имя.

— ...означает «глупый».

— Да тебе откуда знать старое наречие? Всё ты переврал. И я первым спросил, а ты не ответил. А ещё, пока дикой бабы нет — чего это она тебя зовёт «знающий мать»? Это тогда, у реки, она не мне кричала, что ли?

Шогол-Ву промолчал.

— Неспроста ты от своих ушёл, да? И правда, кажется, ты выродок среди выродков. А...

Нож с лёгким стуком ушёл в липкую доску. Человек осёкся, глядя на лезвие между пальцев.

— Эй, чего творите? — сердито окликнул хозяин.

— В ножички играем, — сквозь зубы ответил человек.

— Так выйдите во двор и на земле играйте, а столы мне тут нечего портить!

— Ты, любезный, лучше подай нам выпивку. Глядишь, у моего друга и времени на игры не останется.

— Налью, а только четыре красных вперёд.

Человек, порывшись в кармане, отсчитал медные половинки, шлёпнул на стол. Хозяин к тому времени наполнил глиняные кружки, принёс — тянуло кислым, сгрёб раковины и вернулся за стойку.

— И дрянное же питьё, — пробормотал человек. — И одной красной не стоит.

С этими словами он поднял кружку и отхлебнул. Утёр губы.

— Чего застыл, как моховик на болоте? Пей! Ну?

Шогол-Ву молча отодвинул кружку.

— Да что ты носом крутишь? Я что, зря платил? Хоть вид сделай, что пьёшь, как нормальный мужик! Вот...

Тут со двора донёсся шум. Заревел рогач, кто-то вскрикнул — слов не разобрать. Два голоса, может, три.

— Что там ещё? — прислушался хозяин, уперев руки в бока, но с места не двинулся.

— Посмотрю, — сказал Шогол-Ву.

Они оставили нептицу в клетке. Старый Ламме наотрез отказался пускать её в дом, а снаружи для зверей ничего не было устроено — лишь перекладина, корыто да навес. А нептицу не привяжешь и не пустишь свободно разгуливать.

Она надулась. Отказалась от еды и питья, легла, встопорщив перья. Отворачивала морду от тех, кто подходил к прутьям.

А сейчас клетка оказалась распахнута и пуста, и у неё были люди. Двое — мальчишки совсем. Один стоял, разинув рот, второй согнулся, хлопая себя по колену. Рядом топтался неопрятный мужик.

— Растяпы! — орал он, уперев руку в бок и глядя в сторону переулка. — Олухи!

Во второй руке была зажата верёвка.

Мужик обернулся на скрип двери, и лицо

его вытянулось.

— Она сама! — забормотал он, попятившись. — Сама сбежала!

Шогол-Ву поглядел в переулок и заметил белое скачущее пятно, прижавшегося к стене человека и ещё двоих, что преследовали нептицу.

— Что такое? — спросили за спиной.

Шогол-Ву не ответил. Побежал, стараясь не терять из виду зверя. Поскользнулся на грязной брусчатке — всё в нечистотах, сточная канава забита, — устоял, оттолкнул с дороги человека у стены. Тот вскрикнул.

— К Новому, к Новому свернула! — раздалось над головой.

— Эй, подожди!

Нептица исчезла из виду, и почти сразу город за углом зашумел. Там закричали, выругались, завизжали на десяток голосов. Заревели рогачи.

Шогол-Ву вылетел на улицу, широкую, людную. Увидел повозку с вздыбленным рогачом — двое пытались его удержать. Рядом — перевёрнутый лоток, каменные фигурки богов на брусчатке, побелевший от страха ли, гнева храмовник. Плохо.

Кричала женщина, прижав ладони к щекам. Упавшая корзина ещё катилась. На серых камнях, притрушенных грязной соломой — снежный ком сыра, мягкого и белого, парок над свежим хлебом, яркое пятно зелени.

— Стража! — вопил старик, потрясая клюкой. — Паршивцы, нету вас, когда надо!

Лица зевак, одинаковые, с полуоткрытыми ртами, указали дорогу. Шогол-Ву обогнул женщину, перепрыгнул через каменных божков, увернулся от всадника на рогаче и бросился дальше.

Улица тянулась, извиваясь, в гору. Блестела каменной чешуёй. Кричала, ревела, лезла под ноги. Стонали упавшие, кто-то свистел, спешили уже стражники.

Двое, что бежали за нептицей из переулка, остановились. Первый огляделся, дёрнул второго в сторону. Шогол-Ву пролетел мимо.

Он нагнал зверя у маленькой площади со спящим фонтаном, серым и простым: каменный круг и тумба в середине. Вокруг стояли лотки, нептица перевернула два из них и топталась по сыру и травам, вертелась, вздыбив перья и шипя, не зная, куда бежать. Её окружили. Мясник вскинул нож. Стражи с цепами расталкивали зевак.

— Стойте! — воскликнул Шогол-Ву. — Остановитесь!

Толкнув кого-то, он оказался впереди.

— Тише, Хвитт, тише!

Нептица вертелась, щёлкая клювом. Зашипела, вытянув шею, не узнавая. Заплясала, подняла когтистую лапу.

— Тише, я здесь!

Шогол-Ву выставил ладони, шагнул медленно, глядя в невидящие тёмные глаза.

— Как вылетит!..

— Что деется, что деется!

— Да как эту зверюгу занесло сюда?

— А мне кто заплатит? За что жить-то теперь?

— Разойдись!.. С дороги!..

Крики, хриплые и визгливые, женские и мужские, летали над площадью. Нептица хлопала крыльями, мотала головой. Клюв метнулся к протянутой ладони.

— Хвитт! Это я.

И она узнала. Ткнулась в грудь, зажмурившись — Шогол-Ву едва устоял. Обхватил белую шею, почесал мягкие перья у клюва.