Сын эрзянский. Книга вторая

Абрамов Кузьма Григорьевич

— Сегодня отдаст, только не ругайтесь в церкви.

— Чего мне церковь?! За свои кровные я где хошь молчать не буду!

Жирное тело стряпухи тряслось, как студень на блюде. Ковалинский осторожно взял ее под руку и, мягко уговаривая, вывел из собора.

— Не беспокойтесь, сегодня же он вам вернет ваши деньги. Много он у вас занял? — спросил он, когда они уже очутились на паперти.

— Целковый! Вот этими руками отдала. Христом-богом клялся, паразит. Думала, он порядочный человек, богомаз!..

Никоныч с каким-то изумлением и

жадным любопытством слушал ее голос, точно речь шла не о нем.

Когда Ковалинский вернулся, Никоныч как подкошенный грохнулся ему в ноги.

— Не буду больше пить, Петр Андреич, вот тебе истинный Христос, не буду!

— Довольно и того, сколько пил, — гневно крикнул Ковалинский, даже не повернув в его сторону головы.

— Больше не буду! Не буду!.. Прогонишь, сдохну с голода.

По седой бороде Никоныча, словно светлые бусинки, скатывались крупные слезы. Его костлявым коленям, видно, было больно стоять на каменном полу, и он то и дело переминался, упираясь обеими руками в плиты.

— Довольно прощал я тебя. Теперь хватит, — решительно проговорил Ковалинский и непреклонно добавил: — Боишься помереть с голода, иди в богадельни.

Никоныч, поняв тщетность своих молитв, замолчал, поднялся на ноги, потер колени руками и, сгорбившись, вышел из собора. Степану так жаль стало старика, что он не выдержал и сказал:

— Куда ему теперь деваться?

— Это не мое дело. Пусть сам подумает.

— Ведь он правда может помереть с голода...

— И хорошо сделает. Сам успокоится и других освободит, — сказал Ковалинский ледяным голосом.

Степан впервые почувствовал в нем эту жестокость. Он всегда ему казался мягким и добросердечным. Конечно, Никоныч поступил плохо, он мало работал и опозорил их на весь Арск. Но ведь он плакал, он так несчастен, да и не мало, как оказывается, сделал для Ковалинского...

— Я не согласен, что ты его прогнал, — проговорил Степан, набравшись храбрости.

— А я в твоем согласии не нуждаюсь. Поступаю так, как того требует дело, — раздраженно ответил Ковалинский.

— Тогда прогони и меня,— сказал Степан и положил кисть на подставку, на которой стояла доска.

— Я никого не держу силой, уходи и ты, если тебе у меня не нравится! — Голос Ковалинского нервно задрожал. — Сегодня же поеду в Казань и привезу других мастеров. Я взял заказ и должен выполнить. У меня нет возможности потакать пьяницам!

Степан молча развязал фартук, бросил его на пол и вышел из собора. Тут он увидел Никоныча, который выходил из сторожки с котомкой за плечами.

— Пообедал бы сначала, — сказал ему Степан.

— Пусть сам хозяин подавится своим обедом! — зло крикнул старик, чтобы слышал Ковалинский в соборе.

Степан спустился по каменным ступеням и пошел рядом с Никонычем.

— Куда ты теперь пойдешь? — спросил он его.

— В Казань, куда мне больше идти. За два дня, может, доберусь, — проговорил старик невеселым голосом.

Они шли по улице. И встречные люди, как Степану казалось, с презрением

узнают Никоныча. Но старик не обращал на них внимания. Внезапно он заулыбался.

— Вот и хорошо! Пусть теперь за меня долги отдает сам хозяин — я ведь рублей пять набрал, а может, и больше. Вот и ладно!..

Степан с изумлением смотрел на старика, на его улыбку, на беспечальную радость.

— Теперь бы вот на прощание разломить полбутылочку, идти-то бы веселее было. У тебя нет денег?

Степан молча продолжал смотреть на него. Давеча он плакал, стоя на коленях перед хозяином, божился именем Христа, что больше не будет пить, а теперь смеется, шутит и просит денег на выпивку!.. Как это все понять? Не прав ли в таком случае Ковалинский? Зачем он вмешался в ссору между хозяином и глупым стариком? От этих мыслей Степана пробудили с шумом пролетевшие над его головой скворцы. Они черной тучей опустились на жнивье и сразу же исчезли. Степан оглядел пустынное поле с темным леском вдали, серую казанскую дорогу с шагающим с котомкой человеком и повернул к городу.

Ковалинский работал. На лице его было какое-то яростное ожесточение, и кисть только мелькала. Он даже не взглянул на Степана.

Степан поднял с полу фартук, повязал за спиной тесемки и взял кисть.

До вечера они не сказали друг другу ни слова.

Когда в соборе стало темно, Степан вынес иконную доску на паперть и принялся писать здесь. Ковалинский остановился возле него. Он сказал мягко, спокойно, как прежде:

— Мне, признаться, Степан, не понравилось, что ты заступился за этого пьяницу. Он был, и его больше нет. А нам с тобой, может, придется еще долго работать вместе. Так стоит ли из-за каждого пустяка затевать ссору?

— Мне было его жалко, — сказал Степан. — Он заплакал...

— Никогда не верь слезам пьющего человека, Степан. Он где плачет, там и смеется. И словам не верь. Пьяница никогда не сдержит слова. Скажет тебе одно, а поступит наоборот. Ты еще слишком молод, и таких отпетых людей, как Никоныч, тебе не приходилось встречать. Да и всех не пережалеешь. А ежели станешь жалеть, то и сам останешься ни с чем. Жизнь, Степан, суровая штука, в ней нет места для жалости. Запомни, тебя никто не пожалеет. Тот же Никоныч первый пнет тебя, когда споткнешься. У людей закон таков: богатому поклоняются, на бедных плюют. Рассуди сам, кем быть лучше и удобнее...

Степан слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Да и о чем он мог спросить, чего он знает и понимает? В жизни он стремился лишь к одному — к рисованию. Других интересов у него никогда не было. Теперь он рисует. У него для этого есть все, что же еще нужно? Зачем так просто давеча сказал, что пусть и его прогонит Ковалинский, если прогонит Никоныча? Но для Никоныча рисование — ничто, и он легко ушел. А куда бы пошел Степан? Снова в железнодорожную мастерскую?.. Нет! Дело, которым он сейчас занимается, ни на что не променяет. Да и не так уж и неправ Ковалинский, а Никоныч не такой уж и несчастный...