Сын эрзянский. Книга вторая
Шрифт:
— Да, — сказал он. — А ты?..
— Да, — прошептала она, закрывая глаза и слыша совсем рядом частое теплое дыхание Степана.
К весне Ковалинский получил большой заказ на роспись церкви в селе Можаров Майдан. Это село находилось в Курмышском уезде Симбирской губернии. Работа и в самой Казани оказалась, и Степан втайне надеялся, что Петр Андреевич оставит его здесь, а сам поедет с нанятым мастером в Можаров Майдан. Степану казалось невозможным и дня прожить, не увидев Анюси. Но Ковалинский распорядился
Дмитриева звали Владимир Илларионович, а лет ему было много — около пятидесяти. А ростом маленький и сухой, как щепка. Волос на голове совсем мало — только на затылке да на висках, но и те сизые от седины.
Вечером, когда они легли на свои постели в мастерской, Дмитриев сказал:
— Ты, я замечаю, хозяину свой человек. Давно живешь у него?
— Да уж три года будет, — сказал Степан.
— Ну и как, хорошо?
— Ничего. А что?
— Да так, — сказал Дмитриев и замолчал. Он вообще говорил мало, а когда работал, постоянно курил трубку.
В Можаров Майдан Дмитриев и Степан выехали после пасхи, когда немного спал весенний паводок и по Волге стали ходить пароходы. Проводить их на пристань пришли Ковалинский и Анюся. Степану так и не удалось остаться с Анюсей наедине и проститься с ней пришлось только за руку. При отце он постеснялся ее поцеловать, как это у них уже повелось с того самого вечера.
— Что, жаль расставаться? — с усмешкой проговорил Дмитриев, когда пароход стал медленно отходить от дебаркадера.
А позднее, получше приглядевшись к Степану, к его работе, он так говорил Степану:
— Послушайся моего совета, не вешай себе на шею тяжелый камень. Истинному служителю живописи камень на шее ни к чему. Жена — камень на шее художника. Само собой разумеется, если хочешь на всю жизнь остаться иконником, то, пожалуй, лучше всего жениться. Хорошая жена может быть в этих заботах хорошей помощницей, потому что теперь иконы — это в основном торговля. Ну, ремесло, конечно. Но столько строится церквей, такой спрос на нашего брата, так уж какое тут искусство!.. Любой богомаз сходит за мастера. И женишься, вдвоем с папашей такими делами будете ворочать — он мужик в этих делах разворотистый... Но, впрочем, мне кажется, что иконы — не твое дело, я видел твои работы в мастерской. Хотя,— добавлял Дмитриев, помолчав, — бог его знает...
Степану хотелось, чтобы Дмитриев говорил и говорил — слушать его было тревожно и радостно, однако Владимир Илларионович так всякий раз обрывал свою речь: «Бог его знает...»
Можаров Майдан — большое русское село, стоит в верстах двух-трех от реки Пьяна, немного выше от ее впадения в Суру. Степан и Дмитриев добрались до него к вечеру, сев в Васильсурске на пароход, идущий вверх по Суре. Священник отец Севастьян, в приходе которого была построена новая церковь, пригласил живописцев жить к себе. Большой его дом, составленный из двух изб с приделом посередине, стоял за старой деревянной церковью. Возле дома имелся двор и на всю усадьбу огромный плодовый сад.
— Устинья, приготовь для гостей две постели в левой избе! — крикнул отец Севастьян, когда они втроем вошли в средний придел дома, — там была кухня.
Открылась дверь справа, и выглянула девушка, показав
— А ты, Анастасия, покорми их как следует, да вели Семену истопить баню. Эти люди к нам приехали из Казани, с дороги им надобно подкрепиться и попариться, — сказал отец Севастьян.
Он ввел приезжих на левую половину дома и, сказав, «здесь располагайтесь», оставил одних. В этой комнате, видимо, никто не жил, мебели никакой не было, и только вдоль безоконной стены один за другим стоят три огромных сундука. В переднем углу горела лампадка, освещая несколько черных икон на полочке. Дмитриев присел на один из сундуков, вынул кисет.
— Ну, как, приглянулась тебе попова дочка? — проговорил он, набивая трубку табаком.
— Откуда знаете, что она ему дочка? — сказал Степан.
— Нам с тобой все равно, кто она ему, была бы только покрасивше. Страсть не выношу непривлекательных баб, — сказал Дмитриев, закуривая и пуская дым.
Степан не удержался от улыбки. Товарищ говорит о красивых женщинах, а сам отталкивающе безобразен. Щеки его впали, нос несуразных размеров да еще вдобавок и кривой. Бреется в неделю раз, лицо всегда в сероватой щетине. Глаза маленькие, веки голые, без ресниц. И вдобавок ко всему этому голый череп, который блестит даже при тусклом свете. И вот говорит о красивых женщинах!..
— Знаю, отчего улыбаешься, — сказал Дмитриев, раскурив трубку. — Сам, дескать, похож на орангутанга, а ищет красивых. Так ведь? Угадал? То-то же, брат, угадал. — Он помолчал. — Человеку всегда кажется, что сам он красивее всех. Ведь он не видит своего лица, а смотрит в свою душу, а душа у всех одинаково красива, если, конечно, она нормальная.
К ним вошла давешняя толстая женщина и позвала их есть. Она оказалась кухаркой. От нее они узнали все домашние дела отца Севастьяна: вдовец, живет с единственной дочерью Устиньей, с той самой, которая выглядывала в дверь, когда они вошли сюда. Вскоре и сама Устинья появилась на кухне: огнисто-рыжие волосы, все лицо густо усеяно веснушками, но такая статная, с таким живым веселым блеском в глазах, что Дмитриев только прицокнул языком и повел глазами.
Вечером Устинья с кухаркой загоняли во двор многочисленную скотину — двух коров, телку и голов двадцать овец. Степан стоял на крыльце. От него не ускользнуло, как живые карие глаза девушки все время метали на него взгляды. Загнав во двор скотину, она подошла к крыльцу, сняла с ног кожаные опорки и босая поднялась по ступенькам.
— Баня истопилась, позови товарища, идите париться. Там вас отец и диакон ждут.
Степан видел любителей попариться у себя в Баевке. Но то, что он увидел здесь, не шло ни в какое сравнение. Дмитриев повязал на голову платок, смоченный в холодной воде, полез на полок и велел диакону поддавать пар. Тот плеснул два-три ковша горячей воды на раскаленные камни и сам не выдержал жару, сунул ковш попову работнику и выскочил в предбанник. Работник Семен изловчился плеснуть ковш и тоже не вытерпел. Наконец эта. обязанность перешла к отцу Севастьяну. Он принес с собой в баню кувшин квасу с натертым хреном, вылил этот квас в таз и плеснул на каменку. Баня наполнилась горячим, едким вонючим паром. Все, кроме отца Севастьяна и Дмитриева, выскочили в предбанник. Они хлестали себя вениками и крякали, точно селезни. Наконец не выдержал Дмитриев.