Сын эрзянский
Шрифт:
Иваж любит ездить верхом. И хотя расстояние было небольшое, он погнал гнедого галопом. Вдвоем с отцом они запрягли коня в телегу. Марья положила на передок пустой лагун.
Когда тронулись в путь, Фима рванулась с места и по жнивью побежала за ними.
— Возьмите и ее! — крикнула Марья.
— Чего ей таскаться с нами?— проворчал Дмитрий, но все же крикнул Иважу, чтобы тот придержал коня.
Он подождал дочку, взял ее на руки и посадил рядом с собой. Марья, проводив их взглядом, повернулась было к деду Охону, но старик с серпом на плече уже шагал по меже на дальний конец полосы.
Домой Нефедовы собрались в вечерних сумерках, когда сжали всю полосу и снопы сложили в крестцы. Дед Охон решил переночевать здесь, в поле. Летняя ночь не так уж длинна, чтобы тратить ее на переезды.
— Сварю на ужин картошки, поешь горяченького, — предложила Марья.
— Из-за картошки не стоит ездить, поужинаю и здесь, если у тебя осталась от обеда краюха. А коли не осталась, и так хорошо, — возразил дед Охон.
Он подошел к телеге, чтобы взять свой зипун, но заметил, что на нем заснула Фима. Дмитрий хотел было разбудить девочку.
— Не трогай, пусть спит. Оставь мне свой полог, он больше зипуна, хватит и на подстилку и на покрывало.
Марья вынула из кошеля краюху хлеба, посолила ее, протянула деду Охону. В чистую чашку налила воды, накрыла ее тряпицей и поставила под скирду.
— Смотри, дед Охон, в темноте не пролей.
— Ну, тогда доброй ночи, дед Охон, мы поедем, нам здесь ночевать нельзя, — сказал Дмитрий, трогая лошадь.
Он шагал рядом, пока телега, шурша колесами по жнивью, подпрыгивала на неровностях пашни. Выбравшись на полевую дорогу, Дмитрий сел на грядку телеги.
— Садись как следует, чего повис на краю, — сказала Марья и теплой рукой повела по широкой спине мужа. Рубаха его была жесткая от выступившего за день пота. — Дома наденешь другую рубашку, а эту перед сном простирну.
— Не время теперь заниматься стиркой, — возразил Дмитрий.
— Так я тебе и позволю ходить в такой рубашке... Садись, говорю, поближе.
Она опять тронула мужа и оставила свою руку у него на плече.
— Сейчас будет Перьгалей-овраг, придется свести гнедого...
Перед оврагом Дмитрий передал вожжи жене и повел лошадь под уздцы. В телегу он сел, лишь выехав на ровную дорогу.
— Хорошо было бы, если бы дед Охон остался у нас до конца жатвы. Жнет, как молодой, — заговорила Марья.
— Сказал, что останется, — отозвался Дмитрий, — значит, поможет.
Он был не словоохотлив. Зная это, Марья не очень докучала ему разговорами, хотя поговорить была всегда не прочь.
Мало кто из жнецов вернулись домой позже Нефедовых. Многие уже успели поужинать и легли спать. Окна изб темные. Улица пустынная, притихшая, на дороге поскрипывает лишь телега Дмитрия. Но вот у своего двора затихла и она. Марья осторожно взяла на руки спящую дочку и пошла с ней в избу. Дмитрий, оставив телегу под окнами, завел лошадь во двор, напоил ее и дал свежескошенной травы. Под темным навесом выбрал поленья поровнее
— Митрий, я приготовила варить картошку, затопи печь и, как только дрова разгорятся, поставь ее.
Дмитрий ничего не ответил. Как будто он сам не знает, что надо сделать. Он достал из-за печи сухое липовое полено, наколол лучины, затем покопался в золе с углями вздул огонь и при свете лучины начал складывать в печь дрова. До прихода Марьи в печи уже начинал закипать большой черный чугун. При свете топившейся печи Марья процедила молоко. Получился один неполный горшок.
— Митрий, что это сегодня корова так мало дала молока? — удивилась она.— И в погреб вынести нечего.
Дмитрий посмотрел на неполный горшок, пожал плечами.
Вскоре Марья обнаружила на лавке другой горшок с молоком и поняла, в чем дело.
— Вай, Митрий, Иваж подоил корову!
— Ты скажи ему, чтобы в другой раз этого не делал, а то испортит корову, — заметил Дмитрий.
— Как не испортить! Всего наполовину выдоил...— отозвалась Марья и все же с лаской подумала о сыне, который, зная, что она приедет с поля усталая, хотел помочь матери. Марья поднялась на печь и в темноте легонько погладила сына по голове.
Молоко надо было вынести в погреб, чтобы оно не скисло. Дмитрий заметил, как нерешительно жена взяла горшки и направилась к двери.
— Постой, — остановил он ее,— давай я вынесу.
— Вай, Митрий, правда, помоги, а то как бы в погребе не сорвалась с лестницы.
Спать они легли около полуночи, но как только восток начал алеть, Дмитрий уже выводил со двора лошадь, а Марья торопилась подоить корову.
Дед Охон работал у Нефедовых до конца лета: убрали хлеба, свезли на гумно и сложили в скирды. Посеяли озимые. Только после этого он собрал свой дорожный мешок.
Марья истопила баню, приготовила чистое белье и новые портянки.
— Теперь каждое лето буду приходить к вам, мне у вас понравилось, прокормили, одели с ног до головы, — говорил старик, усмехаясь.
— Кормили невесть чем — картошкой, — сказал Дмитрий.
— Дело не в картошке, — возразил старик, — а в том, что кормили тем, что ели сами. Не всякий хозяин так поступает со своим работником.
— Ну, какой ты работник, дед Охон, ты помощник, друг, — сказал Дмитрий.— Работникам деньги платят, ты же у нас работал за так. Да если бы и захотели, все равно нам заплатить было бы нечем, кроме как едой и вот этими холщовыми тряпками.
Дед Охон недовольно потряс бородой:
— Никаких денег я у тебя и не взял бы. Разве за помощь надобно платить?.. А что касается этих тряпок, так я думаю, Марья дала мне их так, как и раньше всегда что-нибудь давала… — Он помедлил и заговорил о том, с чего начал в день прихода: — Вот что, Дмитрий, ты тогда сказал, что о Иваже поговорим осенью. Так давай поговорим. Хочется мне его обучить своему ремеслу. Смышленый он у тебя. А смышленому человеку нечего ходить за стадом. Кривой Охрем и без него пропасет стадо до снега.