Сын капитана Алексича
Шрифт:
Думала, думала, да и задремала нечаянно. Вдруг стук в окно. Я вскочила, бросилась — гляжу, он под окном стоит.
— Выйди ко мне, — просит.
Я платок на плечи — и на крыльцо. А время уже к осени шло, вот как теперь, дождик редкий накрапывает, ветер…
Говорю ему:
— Идем в дом.
— Нет, — отвечает, — здесь постоим.
Я потом поняла: не хотел он в дом идти, детей видеть боялся. Конечно, может, если бы я настояла, он бы вошел, и с ребятами увиделся, и оттаяло бы у него сердце, и все бы по-другому вышло. Не суждено…
— Можешь
— А что такое? — спрашиваю.
— С комбайна сняли и выговор в личное дело.
Я молчу, он продолжает:
— Не останусь я тут. Не хочу.
— Почему так?
Он губы скривил:
— Еще спрашиваешь! — И вдруг мне в лицо кидает: — Ты во всем виноватая! Ты с ними со всеми заодно. Вы меня все вместе затравили!
Повернулся и пошел от меня. Поглядела я ему вслед, ни слова не сказала, пошла обратно в дом.
А на рассвете он опять со мной встретился, подстерег меня, когда я на центральную усадьбу в МТС шла.
Подошел сзади, тронул за руку:
— Постой, Ксюша… — И потом глаза в сторону, не глядя на меня: — Как скажешь, так и сделаю.
— Ты о чем? — спрашиваю.
— Уезжать мне или оставаться?
Гляжу на него, дивлюсь про себя, — за одну ночь ровно на десять лет постарел, даже седина в волосах засквозила.
— Мне ли решать? — спрашиваю.
— Тебе, — говорит. — Только тебе.
Теперь, когда все уже отошло, все быльем затянулось, поняла я свою ошибку. Да, как там ни говори, а ошиблась я. Не сумела тогда разглядеть, что мечется человек, и совестно ему, и горько, и неохота вину свою признать. Такому всегда надобно навстречу пойти, помочь, поддержать, подсказать, если требуется, а меня вдруг гордость заела.
Он меня обидел и сам же ко мне пришел, моего слова дожидается.
— Что меня спрашивать, — говорю. — У тебя советчица почище меня есть, ее и спрашивай.
Он молчит, глядит на меня в упор. И я от него глаз не могу отвести. Вдруг, за несколько минут, вся наша жизнь передо мной пронеслась, вспомнились мне первые наши встречи, и слова, которые он говорил мне, и то, как я его, бывало, с работы встречала…
Кто знает, может, и ему вспомнилось все наше, былое? Только ни я, ни он ничего об этом самом не сказали.
Он спросил:
— Так, значит?
— Так, — говорю.
И опять молчим, стоим и молчим. А ведь что бы мне тогда ему нужное слово сказать? Или ему бы просто спросить: «Помнишь, Ксюша, как мы с тобой жили?» Сказать бы: «Люблю тебя, Ксюша…»
Ведь любил же, любил он меня, и я его любила, а вот не нашли слов подходящих и отдали задешево любовь свою, будто ее и не было вовсе.
Уехал он. И никто не знает, куда поехал, где живет. Словно в воду прыгнул. Ребята растут, уже и в школу пошли, нет-нет да и спросят, когда папа вернется. Отвечу им: «Не знаю, может, и скоро…»
Как водится, поговорили у нас в селе о нем, посудачили, поахали, а потом понемногу и забывать стали. Что ж, дело житейское, — с глаз долой, из сердца вон. Одна я о нем позабыть не могу. Дня не проходит, чтоб не вспомнила,
Бывало, иду по улице, услышу шаги за спиной, обернусь мигом — не он ли?
Уж ребята повыросли, школу окончили, дочь в техникум фармацевтический поступила, а я, как ни стараюсь, не могу его из души вырвать.
Мать ворчит на меня:
— Ты что, обет на себя приняла? Пока еще не совсем состарилась, подумай о том, как тебе жизнь устроить.
А я только отмахиваюсь. Никто мне не мил, ни на кого глядеть не хочу. Все чего-то жду, на что-то надеюсь…
Как-то по душам с Петуховым побеседовала, с бывшим директором МТС, он теперь у нас РТС заправляет.
— Какой комбайнер был, какие руки! — говорит.
— Да, — отвечаю, — второго поискать.
А он мне в ответ:
— Никогда у меня в партийном деле выговора не было, я себе сам его записал, потому что я один во всем виноват.
— Чем же? — спрашиваю.
— Я его много старше был, сам должен был тогда понять, чем это все кончится. Надо было вовремя на него повлиять, эгоизм да зазнайство его сдержать, а я только об одном думал: вот какого орла вырастил, и моя заслуга в этом, не чья-нибудь, а моя! Я из него героя растил, во всем ему потакал, а в душу так и не догадался заглянуть.
— И я виноватая, — говорю. — Мне бы его удержать, помочь бы, а я его своей рукой оттолкнула…
Но, как говорится, чему быть, того не миновать. Поехали с нашей РТС четверо комбайнеров в уральский колхоз на помощь, у нас с этим колхозом договоренность была, каждую осень от нас механизаторы к ним на уборку ездили. Поехали, стало быть, они, и вдруг, недели через две, один из них матери письмо присылает, и между прочим пишет: «Здесь, в соседнем совхозе, по слухам, наш земляк работает», ну и называет Виктора по фамилии. Только пишет, что он его не видел, потому Виктор, говорят, болеет…
Прослышала я про это, бросилась к Петухову. А он мне сразу же:
— Поезжай, Ксюша, узнай, что там с ним…
Я собралась, поехала. Сперва в этот самый колхоз, а оттуда уже в тот совхоз, где Виктор работал. Но его не застала, — оказывается, в больнице, в районе.
Я — в больницу, в приемный покой.
— Есть у вас такой-то?
— Есть, в терапевтическом отделении лежит.
— Что с ним?
— Тяжелый артрит, — говорят и поясняют: — Острое костное заболевание.
Неприемный час был, доктора отделение обходили, потому меня сразу и пускать не захотели. Пришлось обождать.
Что только я за эти часы передумала, что пережила, словами и не перескажешь. До того задумалась, что сестре медицинской несколько раз меня окликнуть пришлось, пока я услышала.
— Идемте, — говорит. — Халат возьмите в раздевалке — и на второй этаж.
Я его сразу и не признала. Если бы сестра не показала его мне, ввек не узнала бы. Лежит на койке, у окна, маленький, ссохшийся, словно головешка, лицо с кулачок и шея тонкая-тонкая.
Подошла я к нему, он голову повернул.
— Ты? — спрашивает. — Неужто ты, Ксюша?