Сын крестьянский
Шрифт:
Болотников поднялся вверх по лестнице. Мужички низко поклонились.
— Здорово, дядя Митяй да дядя Михей! Слышал я тебя снизу, дядя Митяй. Правильны речи твои. А сколь много земли и вовсе втуне лежит. Коя господская, та еще туды-сюды. А крестьянска пахота совсем захирела. Некогда ему с ей заниматься! Все время на господ уходит.
Мужики согласно закивали головами.
— Во, во, во! Захирела, верно, Иван Исаич, — сказал Михей.
— Крестьянин на боярина, на дворянина да на монастырь спину ломает. Вот и урожай мужичий выходит праховый. А приложи руки к землице нашей, как вот ты, дядя Митяй, про тыквы сказывал, урожаи станут ой,
— Истинны слова твои, воевода: за то и бьемся!
Глава XXII
В Московском кремле, в Успенском соборе, патриарх Гермоген правил службу в присутствии царя Василия Шуйского.
Успенский собор был вновь отстроен в 1479 году при Иване III в виде громадного четырехугольника. Стены — из белого тесаного камня. Он — пятиглавый, с золочеными куполами. На пятиярусном иконостасе изображены праотцы, апостолы, по стенам — вселенские соборы. Внутри главы представляют небо. На нем: господь Саваоф, херувимы, серафимы. Вид собора снаружи и внутри величественный, торжественный. От риз, паникадил, подсвечников, икон исходил блеск золота, серебра, драгоценных камней, искрящихся среди множества свечей и лампад. Запах ладана. Два хора, правый и левый, по шестидесяти человек. Митрополит, архимандриты, протопопы, много другого причта…
Патриарх Гермоген, высокий, седой, с большой окладистой бородой, с решительными чертами лица, походил на библейского пророка, сошедшего со стенной живописи храма. Он — в белом клобуке, с золотым нагрудным крестом, в руке посох из пальмового дерева, поручье посоха осыпано алмазами.
Царь стоял со свитой, знатью, больших чинов воинскими и служилыми людьми.
Он находился на царском месте, называемом троном Мономаха, искусной работы, в виде островерхой часовни, украшенной орлом. На царе — шапка Мономаха, богатейшая риза из золотой парчи, украшенная жемчугом, драгоценными камнями. Двое из роскошно одетой свиты держали скипетр и державу царя. Но лицо царя по сравнению с лицом патриарха было очень обыденно, глаза подслеповаты.
Всенощная шла долго и особенно благолепно. Архидиаконы, сотрясая воздух своими мощными октавами, подобными львиному рычанию, провозглашали:
— Великому государю, царю и князю всея Руси Василию Иоанновичу многая лета!
Многолетие провозглашалось и царствующему дому, и христолюбивому воинству, и всем православным христианам. Многолетия подхватывали один за другим оба хора.
Высоким, звучным голосом Гермоген держал речь со своего патриаршего места — четырехугольной часовни с крестом наверху:
— …И молюся я за великого государя царя нашего Василия Иоанновича, радеющего с божьей помощью за свое великое государево и земское дело супротив сына дьявольска вора Болотникова, Шаховского, Лжепетра, Телятевского и всех агарян, попирающих стезю добродетели…
Патриарх, архидиаконы и хоры провозглашали анафему Болотникову. Под конец службы Гермоген [55] благословил царя иконой Владимирской божьей матери, по преданию написанной евангелистом Лукою.
Великий хитрец и дипломат, Гермоген прекрасно понимал Шуйского с его лживостью, двоедушием, жестокостью. Но знал, что если царь с боярами будут разбиты, то и ему, патриарху, не поздоровится: сместит его Болотников. Вот почему он так проникновенно
55
Позже Гермоген показал себя патриотом земли русской. Во время захвата Москвы польскими и литовскими панами за отказ подчиниться их велениям он был посажен в подземелье Чудова монастыря, где и умер от голода 17 февраля 1612 года.
Народ расходился от всенощной под торжественный звон колоколов. Велись разговоры… Идут два дворянина.
— Иван Иваныч! Как Болотникова-то кляли, какую анафему-то ему возглашали! Мурашки по коже бегали, когда дьякона гремели своими голосищами.
Другой боязливо оглянулся во все стороны.
— Видно, и впрямь Болотников силен, ежели столь умопомрачительно клянут его патриарх и духовенство, коль сам царь с войском на него идет.
— Ухо востро надо держать. Как бы не просчитаться: неведомо, кто верх возьмет.
— Да, Иваныч, времена ныне страшные! Сегодня ты царь, а завтра без главы! Глядь, Болотников и взлетит орлом, тогда и ему возгласят многая лета.
— Ох, велико искушение! Помнишь, как он военачальникам наподдавал: князьям Трубецкому, Шуйскому Ивану, Мстиславскому? У них искры из глаз сыпались! Да, сила!
Много было таких разговоров втихомолку.
Из сада доносилось пение птиц. В раскрытые окна ярко светило солнце, и горница, в которой сидели Иван Исаевич и Олешка, имела радостный вид. Оба они нашли время для отдыха.
Болотников заговорил на свою излюбленную тему — о русских богатырях, об их несокрушимой силе, справедливости, мудрости. Стал рассказывать о замечательных русских древних сказаниях. Про «Слово о полку Игореве» упомянул. Олешка уже не раз слышал от Болотникова о «Слове». Он неотрывно, сосредоточенно глядел на Ивана Исаевича. Очень был заинтересован рассказами; воскликнул:
— Я так, дядя Иван, скажу: богатыри древние да Игорь-князь крепко за Русь стояли, обороняли ее от недругов. Вот она и держалася. А ныне шатается.
Иван Исаевич ласково улыбнулся, погладил Олешку своей большой рукой по русой голове.
— Верно, обороняли они. Да и мы Русь, коя шатается, обороняем, токмо Русь крестьянскую да холопскую от князей, бояр, дворян — недругов…
Он хотел что-то еще добавить.
Но радость солнечного дня сразу померкла, беседа оборвалась, отдых не удался… В дверь постучали. Вошел сотник.
— Воевода! Лазутчик прибыл, сказывает, сам царь Шуйский к нам с войском близится.
Болотников поднялся, на лице его была досада.
— Приду немешкотно! Эх, Олешка! Добру беседу не дали кончить… Ну теперь бои начнутся!
В начале июня царь, оставаясь сам пока в Москве, двинул великое по тем временам войско — тысяч сто. Болотников думал идти на Серпухов, но, узнав, что там скопляются большие царские силы, пошел вместе с Телятевским и Горой в обход к Кашире. «Разобью и снова пойду к Москве» — таков был его план.
Навстречу ему из Каширы вышла рать под началом князей Андрея Голицына и Бориса Лыкова.
Сияло радостное летнее утро… На опушке леса, словно переговариваясь, шумели березы… Болотников, на коне, озабоченный, стремительный, оглядел с пригорка свое войско. Он почувствовал единое стремление воинов — бить недругов и закричал: