Сын крестьянский
Шрифт:
В Замоскворечье, на Якиманке, стоял белый каменный дом, приземистый, широкий. Маленькие слюдяные оконца хмуро смотрели на улицу. Крытое крыльцо, дубовая, окованная железом дверь. Подойдет кто-нибудь к дому, и на дворе, за каменной стеной, забрешут на разные голоса псы.
Был уже вечер. В большом низком сводчатом покое сидел за столом хозяин дома, думный дворянин Павел Павлович Зембулатов, приземистый старик, такой же хмурый, как и его обиталище. Рядом с ним сидел дьякон ближней церкви Евтихий Коробов.
«Вор Ивашка Болотников и все присные его отступиша от бога и православный веры и покоришася сатане и ангелам его, идоша войною на Шуйского, Василия Иоанновича, воистину свята и праведна крестьянского царя, поборителя по нашей православной христианской вере. Людие русские! Ведайте, что грамоты вора сего Ивашки внушают народу черному всякие злые дела на убиение и грабеж, велят боярским холопам побивати своих бояр и жены их, вотчины и поместья им сулят; и шпыням и безымянникам ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити; и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство, и воеводство, и окольничество, и дьячество.
Не приставайте к злым врагам и разорителям веры и нашим погубителям, не верьте им ни в чем, не устрашайтеся их, дабы не погибнуть от их, яко приставшие ко злому и пагубному совету их».
Подьячий кончил читать, отер красным платком потные шею и плешь. Распаренный дьякон сказал, безнадежно махнув рукой на грамоту:
— Так-то оно так: не приставайте к им. Да они сами к нам пристают, того и жди, что в Москву ворвутся. Тогда лучшим людям конец будет. Всех нас воры повырежут. В Москве великий страх и трепет.
Он уставился в темный угол. Зембулатов завозился в кресле, задребезжал старческим голосом:
— Уж и вредны они, гилевщики, боле некуда! Намедни один на колу сидел, а все орал: «До нас идите, к справедливой жизни призываем!» Истинно страх великий и трепет душевный! По церквам молебствия справляют беспрестанные, дабы отвратил господь бог свой праведный гнев от нас, грешных, и ниспослал победу оружию царскому. Что будет, что будет? Едина надежда на господа бога!
Дьякон вдруг оживился, задвигался:
— Бают, что много войска идет на выручку.
Богомолов сокрушенно покачал головой:
— То-то вот, что бают. А всамделе ратного прибавления не заметно. Народ из Москвы к ворам перебегает. Дела дрянь!
Печально вздыхая, выпили «во благовремении».
Глава XIII
Прокопий Ляпунов и Григорий Сумбулов приехали к Болотникову в Коломенское. Прокопий вынул «прелестную грамоту» и протянул ее Болотникову.
— Иван Исаич! Люб ты нам, ох, люб, за смекалку твою, за удаль. Умеешь ты вокруг себя
— Правильны речи твои, Прокопий! — подтвердил Сумбулов.
Болотников насторожился, чуя какой-то подвох. Прокопий, расстегнув тугой ворот, продолжал:
— Вот токмо грамоты твои нам не по нутру. Бояр, дворян, торговых людей бить… Значит, нас бить? Сословиям нашим это негоже. Ты письмена свои брось! Не к добру они.
Болотников смотрел исподлобья. Лицо его окаменело. Глаза стали злыми.
— Сословья дворянское да купеческое сильны, — продолжал Прокопий. — Руси мы нужны. Народ черный темен, ему поводыри нужны. А кто эти поводыри? Мы! Ты, Иван Исаич, с нами будь заодно, выгадаешь!
Болотпиков вскочил, глаза его заблестели, по лицу пошли красные пятна.
— Не гожи для меня ваши речи! Народу черному не изменю! С ним я, и в нем силушка моя. Я сам не бела кость, и не к лицу мне из грязи да в князи шагать. Не брошу до скончания жизни своей люд кабальный. Дума моя — с голытьбой воедино быть. Отыми ту думу, что я стану? Орех, с нутра пустой.
Болотников все больше и больше разгорячался.
— Тогда уж умереть лучше. Не продам вовек люд страждущий. Слово мое неизменно. А что касаемо вас, что ж, кои дворяне с нами, тех не тронем.
Побледнел от гнева Ляпунов, побагровел Сумбулов, но ничего не возразили. Поговорили о том о сем, распрощались и уехали.
Болотников, оставшись один, зашагал по горнице.
— Ишь что задумали, — шептал он. — Идите, любезные, хоть к черту на рога!
Иван Исаевич приказал привести своего черного коня и умчался, как вихрь, в полки. За ним, словно быстрокрылая птица, летел Олешка.
Приехав к себе, Прокопий Ляпунов со злостью шваркнул на лавку соболью шапку и потянулся к братине с имбирным пивом.
— Ишь что смерд Ивашка бает: кои из дворян с нами, не тронем-де оных. Ух, вражина, кнутом бы я его бил, бил, пока не сдох бы пес!
Вошел пожилой низенький сотник с пронырливым лицом, низко поклонился. Ляпунов и Сумбулов ожидающе глядели на него.
— Ну, сказывай, Силантьич, о чем с царем договорились?
Сотник угодливо ухмыльнулся, рассказал, что царь согласен принять Ляпунова и Сумбулова, простит их, наградит.
— Так и сказывал, воеводы: награжу-де по-царски, токмо не мешкайте.
Лицо Прокопия несколько прояснилось.
— Добро, добро! Пока уходи, друже! За услугу получишь, за мной не пропадет.
Сотник, опять низко кланяясь, попятился задом в дверь.
— Не береди себе сердце, Прокоп! Все образуется, — сказал спокойно Сумбулов, наблюдая за Ляпуновым.
— Слухай, что скажу. И впрямь, быть у худородного Ивашки под началом нам не с руки. До Шуйского и подадимся. Он нас с радостью к себе примет, уж поверь мне. Ему самому ныне туго приходится. Да ты все еще не в себе, — добавил Сумбулов, глядя на мрачный облик Ляпунова.