Сын парижанина
Шрифт:
Что же делать дальше? Продолжить гонку в неизведанное? Тотор так и думал поступить.
Но вдруг лежавший на траве Меринос начал бредить. Дрожа и жалуясь, что холодно, он невнятно заговорил еще о том, что видит двойных Тотора и австралийца.
— Как странно, — сказал янки бесцветным голосом, — два Тотора… два Бо… а я один. Не хочу быть один! О, Боже, как холодно! А еще сосал корову… ты знаешь… корову, которая автомобиль… безрогую машину… Понимаю, что говорю глупости, но я сплю и хочу проснуться… Сейчас я… в своей каюте на борту «Каледонца»! Бой, огня!.. Ха-ха… Но нет, это плохо… прости,
Тотор нервничал, слушая этот бред. Неужели ужасный яд сделает свое дело, несмотря на принятое рвотное?
Парижанин хотел бы верить, что отравы было выпито немного. Думая о друге, он забыл про собственную жажду и проклинал свое невежество в медицине.
Без лекарств и посторонней помощи он бессилен! Можно надеяться только на защитные силы организма.
— И это еще не все, — говорил парижанин раздраженно и в то же время сочувственно, — мы вынуждены оставаться на месте! Черт возьми! Вот это авария! И надолго?
Ведь пока Меринос бился в судорогах, совершенно невозможно было везти его куда-то на автомобиле.
Конечно, за ним нужно следить, как за мальчишкой, у которого судороги, и дать ему хорошенько отдохнуть.
К счастью, рядом — небольшая рощица. Тотор уложил друга в тени и принялся ухаживать за больным, приговаривая:
— Ты дрожишь… Не потому, что холодно… при такой температуре и саламандры [161] изжарятся! Но кожа у тебя сухая, как пергамент… Подожди-ка, я заверну тебя в одеяло, и разрази меня гром, если ты не пропотеешь как алькарас [162] .
161
Саламандра — земноводное животное, похожее на ящерицу; в средневековых поверьях — «дух», якобы живущий в огне.
162
Алькарас — арабский сосуд из пористой глины для охлаждения воды.
Бо тоже занялся делом. Прежде всего он вынул из стоявшего неподалеку автомобиля оружие и патроны, аккуратно зарядил винчестеры и поставил два из них рядом с Тотором.
— Понимаю, — сказал парижанин, — всякое может случиться.
Бо взял третий карабин и просто сказал:
— Пойду поищу провизии.
— И главное, воды.
— Ты очень хочешь пить, малыш?
— В горле — будто клок пакли… разогретый в духовке и политый расплавленным свинцом! Давай рысью и не задерживайся!
Парижанин остался с другом, который продолжал бредить. Бо вернулся только через три часа, но зато принес на плече длинные стебли с тонкими листьями. Тотор сразу узнал их.
— Повезло! Сахарный тростник! Утром ветчина, вечером сласти… Прекрасно, жаловаться не на что! Тут больше ста фунтов. Но каким чудом ты их срезал? Ножа у тебя нет, а пилку ты не захватил…
Бо показал свои людоедские зубы.
— Обгрыз у корней, — прибавил он.
— Ого! Тебе может позавидовать акула! А какой прекрасной вывеской ты мог бы послужить дантисту! Огромное спасибо,
— Тебе этого хватит? — спросил чернокожий.
— Конечно. Мне больше хочется пить, чем есть… Но ведь сахарный тростник утоляет и жажду и голод?
Парижанин принялся грызть и сосать сочный сахарный тростник с аппетитом молодой обезьяны.
Он жадно поработал зубами, щеками и языком, всасывая сладкий сок, проглотил немного прожеванной сердцевины и сказал:
— Чуть-чуть смазал глотку, и живот не прилипает больше к спине. Уже неплохо! Но хватит болтать! Вот Меринос что-то бормочет, наверное, просит пить. Сейчас мы тебя обслужим!
К счастью, тростник уже совсем созрел. Парижанин выбрал лучшие стебли и, сильно скручивая их, стал терпеливо выжимать сладкую жидкость в рот больного.
— Пей, зайчик, — говорил он.
— Еще, еще, мне кажется, я пью саму жизнь! — полубессознательно повторял больной.
Медленное и продолжительное поглощение благотворного сока, его капельная дозировка сотворили чудо. Мало-помалу возбуждение Мериноса утихло, и Тотор с радостью отметил, что на теле друга показалась испарина, а временами возвращалось и сознание.
Но симптомы отравления еще сказывались. Глаза Мериноса не выносили солнечного света, а уши болели даже от негромких звуков. Тотор слышал его шепот:
— Лучи бьют по глазам, как раскаленным железом… и еще, прошу тебя, не говори громко… для меня твои слова звучат как трубный глас.
В общем, больному стало получше. Он приходил в сознание, не было болей, судорог. Это хорошо. Но сколько волнений, а главное, какая потеря времени!
Наступала ночь, а приходилось оставаться на месте. Нельзя забывать о возможной, даже неизбежной погоне… Нужно готовиться к обороне, терпеть протесты полупустого желудка и пересохшего горла. А их всего трое, считая больного, почти безумного.
На закате Меринос заснул, Тотор и Бо приготовили оружие, решив караулить по очереди.
— Если ты не против, — сказал парижанин, — я буду дежурить первым, я так возбужден, что все равно едва ли засну.
Тотор чутко всматривался в горизонт, цвет которого постепенно переходил от розового к светло-коричневому, постепенно угасал и вскоре стал невидим. Наступила ночь.
Великолепная ночь под южным небом, усеянным незнакомыми созвездиями… Легкий бриз подул из прерий и освежил еще недавно горячий, как в печи, воздух. Тотор глубоко дышал, пока ветер не донес до него вонь недалекого гноилища.
Он заткнул нос и проворчал:
— Я же не просил ставить меня на постой к живодеру! Но в конце концов на войне как на войне, и раз не происходит ничего похуже, можно и притерпеться!
Время для Тотора, который, вслушиваясь в таинственные шумы, исходившие из прерий и пустыни, искал им объяснение, тянулось медленно. Напряжение нервов после резкого возбуждения перешло у юноши в неодолимое оцепенение.
Он понимал, что проваливается в дремоту, пытался противостоять этому, до крови щипал себе руки, кусал язык… Хотел подняться, чтобы сбросить с себя отупение. Но все было напрасно. Тогда ему в голову пришла неудачная мысль — пристально всматриваться в звезды и считать их… Мерцание звезд на темном небосводе загипнотизировало его.