Сын Розовой Медведицы
Шрифт:
— Кто здесь сидел? — спросил Федор Борисович.
— Я думаю, каскыр, — ответил Кара-Мерген.
— А это? Волос-то красный?
— О! И правда красный! — удивился Кара-Мерген. — Тогда здесь шие сидел…
— Что за шие?
— Каскыр. Только красный каскыр.
— То есть красный волк?
— Е-е, шулай, — ответил Кара-Мерген по-казахски.
Федор Борисович обнаружил еще несколько лежек. Значит, волков было много. Может быть, три, а может, больше. А вот и следы на коре сосны. Следы глубокие от тупых когтей, оставленные, как будто мгновенно, в ярости
Сбросив сапоги и оставив ружье, Федор Борисович примерился, подскочил, пытаясь достать нижний сук. Но только коснулся его пальцами. Тогда велел Кара-Мергену подсадить себя. Оказавшись на суку, встав во весь рост, начал осматривать дерево. И — ахнул: на капельках слезящейся смолы увидел несколько приставших к ним длинных черных волос. Он поспешно достал записную книжку. В ней лежал такой же приблизительно длины черный волос, подобранный у скелета. Сомнения больше не оставалось. Кара-Мерген действительно только что видел Жалмауыза. И видел уже второй раз. Везет же кому не надо!
Это было целое открытие. Садык живет здесь, но спускается и в долину, к скелету своего отца. Зачем? Значит, он все еще его помнит? Вот они, загадки! Теперь, очевидно, этот Садык будет их задавать во множестве
Федор Борисович слез с дерева, оставил на нем засеку, заприметил местность и только после этого дал наконец отдых себе и Кара-Мергену. Они ели холодное мясо и лепешки, совсем не догадываясь, что рядом стерегут их волчьи глаза и что неподалеку, под Старой Елью, лежат в логове притихшие волчата Остроухой.
11
Федор Борисович и Кара-Мерген вернулись только на закате солнца. Увидя их издали, Скочинский и Дина побежали навстречу. Те тоже махали руками, что-то кричали, и видно было, что возвращались с хорошими вестями.
На склоне горы Кокташ они обнялись. Но Дина почувствовала крепкие объятия Федора Борисовича только тогда, когда он уже опустил руки и когда на лице у нее осталось лишь ощущение от его колючей щетины на подбородке. Он улыбался.
— Вы его видели? — вырвалось у Дины.
— Почти. Опять повезло Кара-Мергену. Он видел. А мне не удалось. Но главное, что он здесь! А вот еще находки, — сказал Федор Борисович. — Покажите, Кара-Мерген…
И все увидели в руках охотника разбитое ружье и ошметки лисьего малахая, которые тот вытащил из переметной сумы.
— Представьте, мы слышали его крик, — сказал Федор Борисович.
— Неужели?
— Да. Чистый, высокий голос. Слышится такое: «Ху-ги-и!»
— Хуги? — воскликнула Дина. — А что? Давайте его так и назовем?
Федор Борисович улыбнулся.
— Не возражаю. Пусть отныне он будет Хуги.
На третий день после возвращения с гор Кара-Мерген попросил Федора Борисовича дать ему винчестер, чтобы сходить за архарами.
— Я вечером
И верно, в мясе была необходимость.
Кара-Мерген ушел, а Скочинский взялся за ремонт исковерканной кремневки. Из сухостойного ствола арчи вытесал приклад, долго затем работал над ним ножом, обтачивал, подгонял, обжигал на углях и наводил глянец другим куском дерева. Потом врезал замок, привинтил теми же шурупами, и ружье наконец обрело свой первоначальный вид. Стало даже лучше, новее. Его, как рассказал перед этим Кара-Мерген, подарил ему дед, и он же приучал внука к охоте.
Когда уже поздно вечером Кара-Мерген вернулся, неся на себе тяжелую тушу каменного козла, Скочинский встретил его подарком.
Радости Кара-Мергена не было границ. Получив обратно кремневку, он тут же сел в сторонке и своим острым засапожным ножом сделал внизу на цевье ложи сорок зарубок. Таким образом, счет убитым медведям был справедливо восстановлен.
— Ваша винтовка шибко хороший, — сказал он, посмеиваясь, — но моя мультык лучше. Память больно дорогой.
Отдыхали, сытно ели, набирались сил для ухода в горы на долгое время. Надо было дать успокоиться и Хуги. Да и опекуны его снова должны были почувствовать себя в безопасности. Иначе можно спугнуть их и заставить покинуть свои охотничьи угодья вместе с питомцем.
Кара-Мерген высказал пожелание, что надо бы захоронить останки Урумгая, а то, мол, и без того долго душа покойного не знает приюта, одиноко кочует по этой долине и плачет голосом шакала. Федор Борисович пообещал успокоить неприкаянную душу умершего, но не сейчас, а после того, как они поближе познакомятся с образом жизни его одичавшего сына.
— Дундулай-ага, — спросил Кара-Мерген, — а Садыка будем ловить? (Кажется, он начинал верить, что Хуги — это не Жалмауыз, а действительно племянник Ибрая.)
— Пока тоже не будем, — ответил Федор Борисович. — Нам важно проследить за ним в естественных для него условиях. Как мальчик сумел выжить, как он живет сейчас, каковы его отношения к своим приемным родителям.
Кара-Мерген выразил недоумение:
— Его поймать надо. Надо сказать: у тебя дядя есть, братишка есть, зачем ты по горам гуляешь? Тогда он сам скажет, как его аю брал, как жил, что кушал, по каким местам ходил. Все скажет.
— Да в том-то и беда, что он говорить не умеет, — вздохнул Федор Борисович.
— Как не умеет? Ему два года было, когда аю тащил. Наверно, хорошо калякал, — не сдавался Кара-Мерген. — А если забыл, учить будем.
— А медведя вы бы научили разговаривать?
Этот вопрос даже возмутил охотника:
— Аю — это аю. А Садык — человек, у него язык есть, ум есть. Обязательно говорить должен.
— Нет, Кара-Мерген. Не будет он разговаривать. Слишком много времени прошло. Все забыто, и все утрачено. Он почти такой же медведь, и повадки его медвежьи. Дети всему учатся от родителей — и разговаривать и понимать. А Садык учился жизни у медведей. Ничего другого не знает. Людей он боится, как боится их медведь. Вот в чем дело.