Сыновний зов

Юровских Василий Иванович

Еще слаб наш дружок на простуду. Всего раз и сходил с нами весной позорить ворон и сорок, а потом долго хворал — кашлял. Мы-то привычные к чирьям и цыпкам, а если привяжется кашель — мама турнет наломать сухих крапивных дудок. Покурим их — и нету кашля. Насморк одолеет — греем лицо под лопотиной над чугунком вареной картошки. Глядишь, и выздоровели!

Однако Димка все равно тянется к нам, а не к приезжим. И я дня без него не проживу: он не явится если, то сам бегу к ним. С

Димкой хорошо играть, и мама сказала как-то мне:

— Смотри, не обидь Димку, играй с ним, и не потянет на покасть. То ли вам своих овощей мало? Эвон три огуречных гряды у колодца, две гряды с морковью, и бобов полно. Своего не переесть, а вы все куда-то ползете!

После Онисьиной крапивы мы не лазили с Димкой в чужие огороды. Рвали, но куда с большей боязнью лишь зеленые стручки на колхозном гороховище. Поле охраняли верхом на конях самые злые парни, и там зевать не приходилось. За стручки плата была одна — кнут или тальниковая хлыстина.

С Димкой нас чуть не раздружило его же любопытство. Осенью после школы помогали мы бабушке выколачивать семечки из подсолнуховых шляп. Сидели на полу кухни, и Димка между делом что-нибудь спрашивал у меня. Понесла бабушка пойло корове, и он шепотом, будто Лукия Григорьевна могла услышать на улице:

— Васька, а что вон там на стене висит?

— Где? — переспросил я его, а сам уж знаю, о чем он спрашивает.

На стене, напротив печки, висела связка красного перца. Стручки здоровенные, по кулаку нашему каждый!

У бабушки почему-то всякая овощ росла крупная. Тыквы не таскали, а прямо из огорода, как бочонки, закатывали в погреб. Картошку бабушкину все соседи называли не иначе, как «поросята-ососки». И хоть многие брали на семена, собирали осенями мелкотье. «Слово какое-то знает Лукия», — решили они и перестали ходить по семена…

Мне бы и сказать Димке, что сушатся на стене стручки перца, и что до того они горько-едучие — лизнешь и враз из ума вышибает. Но захотелось похвастаться перед ним, ну и ляпнул:

— Фрукты это висят.

— Какие?

— Лимоны, — шепчу я, хотя в жизни не видывал никаких лимонов, а в какой-то книжке читал. Только там ничего не написано было — сладкие они или горькие. А раз пили в книжке чай с лимонами, то, стало быть, они, как сахар или еще слаще.

— А можно один-разъединственный попробовать? — начал просить Димка.

Как тут ему откажешь, да и не поверит он, что «лимон» этот — сплошная горечь. Обидится, скажет: «Жила ты, Васька, а дружком называешься еще! Семечки выколачивать, так помоги, Дима, а одного лимона пожалел…»

— Чего не можно!

Оторвал я самый крупный стручок и протянул Димке.

Я-то думал, что он слегка куснет и

тут же выплюнет и мы вместе посмеемся. Однако Димка мгновенно разжевал «лимон», и я не успел сознаться в обмане, как дружок с воем кинулся на улицу. В сенцах он столкнулся с бабушкой, и загремела. — покатилась пустая бадья у нее из рук. Как еще дверями не ушиб он бабушку…

Следом за Димкой и я на крыльцо мимо перепуганной бабушки, да где там! Димкин рев донесся уже с Подгорновской улицы, где жили они в сельсоветском доме.

Я и не нюхал перец, а слезы сами закапали из глаз, и того пуще расстроилась бабушка:

— Што приключилось-то, Васько? Пошто Димка с ревом убежал? Чего ты без меня натворил?

— Што, што… — заревел и я. — Димку обманул, стручок перцу дал ему заместо какого-то лимона.

— Перец!.. — ахнула бабушка. — Да в своем ли ты уме?! Он ить, как огонь, палит нутро… Мне раз лепестинка на зуб случайно изгадала, в девках ишшо была, а по сих пор помню. Еле-еле молоком запила. Думала, во рту все у меня сожгет…

— На, неси Димке сметану! — скомандовала бабушка и протянула мне крынку.

— Спасибо, бабушка! — обрадовался я и побежал к дружку. Но зайти к ним побоялся: его мать вешала на прясло выстиранное белье. Поозирался по сторонам и сообразил: заулком спустился к речке, оттуда прополз лебедой к дому и, как только Мария Александровна зашла в дом, из-за угла поставил крынку на крылечко.

Бабушка умела молчать, и никому не сказала про мое «угощенье», но коли Димка не появлялся, то первой и забеспокоилась мама:

— Чего не прибегает Димка-то? Захворал, поди, а ты и не проведаешь. Еще другом называешься.

— Да так чо-то не идет, — отговорился я. — Может, матери помогает.

— Ну и беги, пособи Димке. Он ведь тоже помогает тебе, — настаивала мама.

Несколько раз я бродил возле речки или отсиживался в черемухе за бабушкиной избой, но к Димке пойти не мог. Слов для прощения всяких навспоминал-напридумывал и сам не раз поревел, пробуя в наказание себе разжевать перец, да немели ноги, как только оказывался вблизи Димкиного дома.

Выпытал у меня про Димку старший брат Кольша. Но он не бабушка: рассказал ребятам в школе и маме. Мама кивнула на отцову плеть на стене под полатями: сплел ее отец из сыромятной кожи перед самой войной для лошади, а вышло для нас — и всего-то молвила:

— Чтоб завтра Димка был у нас!

Если отец никого из нас ни разу пальцем не задел, то без него от мамы доставалось нам. И отцова плетка «ходила» не по бокам ленивого мерина Седого, а не раз ожигала нас до костей. За провинности, конечно. Вот и сознавайся родному брату…