Сыновний зов

Юровских Василий Иванович

Ладонь у Кольши ходила ходуном, и птаха, казалось, спорхнет с нее, но не взлетит, а стукнется на половицы. И останутся черепки, никому не интересные черепушки…

Мама уронила ухват и отвернулась от нас, а когда поднимала его с пола — то ли дым пахнул из печи, — завытирала глаза запоном. Потом она долго сморкалась на середе.

Мы шмыгнули на полати.

В потемках завернула попроведовать соседка Антонида Микулаюшкиных. Посудили они с мамой громко об отцах, о войне, о работе и зачем-то перешли на шепот.

— До чо, Тоша, война нас, матерей, довела, — услыхали мамин голос. — Совсем в робятах дитенков перестали различать. Давеча чуть не

излупила я своих. А за што? Взяли на шкурки у заготовителя по пикушке. Только хотела ухватом хлестнуть, а с глаз-то вроде што-то спало. Прозрела я, смотрю на них, а ить дитенки оне, совсем дитенки. Одежонка — заплата на заплате, руки-ноги — в цыпушках. Зверьков-то ить не просто наловить. Господи, думаю ето я, да за чо, за чо их бить собиралась?! Сено сами косят и на корове возят, до полночи маются в лесу одни, ежели воз развалится. Дрова пилят и себе, и чеботарю Василью Кудряшу за обутки. И ягодники, и груздяники они у меня. В нужде и горе забываешь о них, как с ровни спрашиваешь. А тут глянула и сердце кровью облилось… Ребятенки, детки еще оне. Ни еды не видывали, ни игрушек. Эдак и детства не узнают, останется в памяти работа, голод и нужда.

…Нам было душно и жарко под окуткой, кашель давил дыхание, но боялись шевельнуться. Скрипнет полатница и оборвется мамин шепот. А откуда знать, насовсем ли она раздумала не понужать нас за самовольство? Пожалела мама — и ладно.

Ночью сбили мы с себя лопоть и, ненадолго просыпаясь, прижимали к себе синие пташки-пикушки.

Натаха и Анна

В тот день сестра Нюрка и брат Кольша пасли коров, а меня оставили домовничать, поливать огурцы и полоть на второй ряд огородную мелочь — морковь, свеклу и лук. С урочной работой я поправился до обеда и засел срисовывать на маленькие листки серой бумаги зверей из толстенной книги Брэма «Жизнь животных». Ее мне вместе с похвальной грамотой за окончание второго класса подарила любимая учительница Клавдия Никитична Рязанова.

Книгу я мог читать и разглядывать в любое время, даже на голодное брюхо. Она помогала забывать о еде, если не совсем, то все равно выти хватало до вечера. А когда пристрастился срисовывать картинки, то и вовсе не расставался с Брэмом, иной раз на игру в пряталки не удавалось ребятам выманить меня из избы. Над ней и сидел я, когда прибежал Иванко — сродный братишка из маминого села Пески.

Он тоже сунулся за стол и терпеливо смотрел, как на четвертушке листка получается толстомордый и добродушный бегемот, а сам о чем-то шевелил губами.

— Счас, Иванко, погоди маленько и мы поедим чего-нибудь, — приговаривал я и примерялся, чтобы уместить жирную тушу. Голова-то вышла, да больно много заняла места, не рассчитал как следует — вон какое пузо у бегемота!

— Ну и харя, ну и харя! — не вытерпел братишка. — У нас в Песках ни одна свинья не потягается с етим бегемотом. Мяса не переесть всем колхозом!

— Ага! Житуха неграм. Добудут одного бегемота и без хлеба сыты. А ну его, Иванко! Раз негры жрут бегемотово мясо, пущай они и рисуют! Давай лучше паужнать. Поди, дома и поесть не успел, сразу с полатей и к нам?

— Не, — признался братишка. — Тятя с поля не пришел, не шибко одной-то левой рукой набруснишь кобыляк. А мама не отстряпалась, его ждет.

— Зато у нас сегодня три листа лепешек, на четвертом с черемуховой наливкой. Шаньги! Во как с молоком натолкемся!

Мы выскакиваем под сарай, и я спускаюсь в репную яму. Ступаю на твердый глинистый

пол и босые ноги начинает покалывать холод: в маленький сусек на каждое лето мы запасаем крупнозернистый мартовский снег, и поверх него на осоке караси неделями шевелятся, а молоко остудится — зубы с первого глотка ломит! Подаю Иванку крынку, и он еле удерживает ее за враз отпотевшие бока. А я закрываю устье ямы тяжелой крышкой, потом беру крынку и осторожно несу ее в избу. С холодным молоком и уплетаем жестко-зеленые шаньги, железный лист незаметно пустеет, и братишка пугается:

— Васька! Хватит есть, а то не останется тетке Варваре и Нюрке с Кольшей.

— И правда! Тогда за простые лепешки возьмемся, а ты съешь еще шаньгу. Ладно?

— Не стану один, — упрямится Иванко и разламывает пополам скрипучую шаньгу. — Хлебного бы поесть, да где он, хлеб-то, у всех только кобыляк…

Я убираю со стола крынку и кружки, про себя жалею братишку. Мне до войны пришлось поесть хлеб и всякую мамину стряпню. А когда в деревне Бараба жили, то сосед Степан Рычков наотрез отказался получать пшеницу за трудодни. И долго ругал мужиков, что самовольно выгрузили из колхозной полуторки зерно прямо на ограду. Этакий ворох пшеницы и не приснится Иванку! И где ему помнить хлеб, коли родился-то за два года перед войной. Работники у них в семье не ахти какие: дядя Василий — инвалид с гражданской, тетка Афанасья постоянно хворает, старший брат Коля — на фронте. Одна сестра Нюра и пашет на тракторе, но и сама возле железа нелишка хлебного видит. Если бы Иванко к пайку прибежал, тогда бы я его и угостил не кобыляшными лепешками…

— Иванко! — вспомнил я о своей задумке. — Знаешь, где хлебное есть и никто не заругается?

— Где-ка?

— Где, где! Знаю и все! Не бойся, не у казенных амбаров. Там новый голубинщик Иван Федорович до единой щелки заколотил полы в амбарах, ни зернышка не провалится. А мы с тобой под клубом пошаримся.

— Айда! — соскочил с лавки братишка.

Я прихватил холщовые школьные сумки — свою и Кольшину, и мы с Иванком побежали в клуб напрямик через наш огород и пожарский загон. Перемахнули дважды прясло, пересекли приклубную площадь — и вот мы с ним в клубе. Ой и давно же перестал он быть местом веселья! С зимы сорок второго до прошлого лета жили здесь детдомовцы из далекого города Лебедяни. А как увезли детдом, клуб передали глубинке под зерно.

Иванко тоскливо глянул на чисто подметенный пол в зале и загоревал. Хлебным здесь и не пахло. Все двери раскрыты, и от жары сюда набились хозяйские телята. В дальнем углу лежала пестрая корова Вани Пестова — видать, сбежала опять из пастушни, не укараулили ее Нюрка с Кольшей. Ладно хоть в клубе она и не заберут в потраву.

— Пошли! — позвал я братишку в комнату, где до войны находилась библиотека. Оттуда мы попали в гримировочную, а к ней примыкала сцена. Несколько досок сбоку сцены детдомовцы оторвали и пожгли в печках, и можно свободно пролезть через дыру из-под сцены в подпол зала.

— Думаешь, чо-то и найдем? — засомневался Иванко, продираясь следом за мной. — Эвон какая темень.

— А то как! Ты приглядись хорошенько. Видишь, где щели светятся? Все одно зерно попало, вику с овсом засыпали на зиму.

Иванко нырнул под балку и поравнялся со мной, отдышался и предложил:

— Давай, Васька, я поползу вдоль этой щели, а ты по той, которая рядом. А то располземся друг от друга и заблудимся. Страшно как-то…

— Только ты не торопись, обвыкай глазами, а руками щупай землю. Должно, должно быть зерно!