Сыновний зов
Шрифт:
— Вот и возьми ее голыми руками, а? Хотя оно и понятно — дите бережет.
Василий Кузьмич нахмурился и враз стал старше:
— А нас с Анной взять… Вырастили Павла и нарадоваться не могли, когда начал он кузнецом работать на заводе. Да спутался с дружками, в драку с ними попал, и смертоубийством она кончилась. Вот и выревела мать белый свет из глаз… Эх, дети, дети!.. — состонал он и долго чиркал спичками, все пытался прикурить потухшую сигарету.
Неловко ссутулившись, он глядел мимо меня на легкую дрожь листвы, а я рассматривал сникший стебель купены с
Наволок
— Воздух нужен ей, этой песне,
Словно хлеб многодетной семье,
И не только там, в поднебесье,
Но и здесь, на земле.
В кои века — никому не ведомо — затянуло межречье кустарником. По разливу-водополью натянуло ивняка да черемухи, и теперь, сколь глаз достанет, лохматятся да клубятся они наволоком. Не всякому место здешнее приглядно…
— Экая унылина… — протянет иной.
— Дурбеть! — сплюнет больно рачительный.
— Гниет земля… Мне бы развернуться! — вопьется в наволок ястребиным глазом охочий до корчевья да вспашки-перепашки.
Послушать их — и в самом деле земля пропащая. Кусты да кусты… Краснотал, чернотал, белотал, ракитники… А я разговор с дедом вспоминаю. В синий вежливый март шли мы с ним наволоком. Зажмурился он на серебристо-розовые вербочки и ковыльной бородкой кивнул по сторонам:
— Поди, и ты падуном наволок-то считаешь? Не-ет, земля тут шибко здоровая. Жизни она продление…
…Много сугробов сошло с той поры, много троп наторил я наволоком. И понял, как питают здешний воздух зеленым соком ивняки. И сколько трав улыбнулось солнцу… А птах… видимо-невидимо разлетелось-распорхнулось по белу свету… И все отсюда, из наволока.
Поверну за куст, а тут дубровники на репейнике задумались. Вроде бы полынной пыльцой напудрились, только щечки черные да на крылышках по два зеркальца белеет. А там, как маковки золоченые, желтые трясогузки качаются на кипрее.
А сколько жаворонков поднялось отсюда на песне… Высоко-высоко! Надолго им песни здесь хватает. Где-то не успел взлететь — кончилась песня, выдохлась. Воздуху мало певуну. Над наволоком из вида скроется: нет как нет его, только льется голосок веснопевца, словно само сердечко неизбывной радостью исходит…
Бывает, зальет наволок весной — одни вершинки кустов подрагивают. И тогда все зверушки на бугре вместе спасаются, к барсуку в гости сбегаются. Тут и лисы тоскливые, и зайчишки пугливые, и косули тревожные, и горностаюшки отчаянные, и мышки сиротливые.
…Стечет вода полая — и задымятся зеленые ивняки да запышет пеной черемуха. А потом травы вымахнут, будто земля сама за песнями на цыпочках тянется к небу. В озеринах да проточинах загуляют караси, всплывет ежами телорез, затаятся утки на гнездах. И сколь глаз достанет — зелень-зеленая.
К осени ягода наспеет, злаки созреют. Понесут люди калину, мешками, останется на зиму и птахам. И злаков полно снегирям и синицам, чечеткам
…Долго-долго смотрю я с горы Затеченской. Клубятся-стелются ивняки, поднимается над ними песня. И почему-то боязно мне: вдруг да вопьется в наволок ястребиным глазом кто-то охочий до корчевья?
По песни
Древний дедушка ласково говорит на ухо такой же старенькой бабушке:
— Бают, грибочки пошли. Теперь бы лукошко да за ними, молоденькими, сходить…
И оба улыбаются как-то лучисто и светло. Ну, совсем малые дети.
И я тоже думаю о грибах. Право, весточка о них покоя не дает. Ровно рыбаку услыхать о добром клеве где-то на речке. С вечера утра ждешь не дождешься…
Летние ночи — светлозоры. Закат еще не погас, а с востока слабый свет занимается.. Белеет небо, звезды, словно глаза, зажмуриваются, а окна чистой синью наливаются. Нет-нет да и озарится край неба вспышкой молнии. Рокотнет сонно дальняя гроза, и снова тишина.
Выхожу сухой теплой дорожкой, а ближе к лесу росными травами шагаю. От берез туманной прохладой веет, просыпаются под золоченым крылом зари птицы. Сперва с паузами, неуверенно, пропел певчий дрозд. Ему негромко отозвалась кукушка, а в соснах захлопала крыльями серая ворона. Вроде бы певцам аплодирует…
Растекается рассвет по небу, высветляет полянки и межстволье березняков, оттесняет сумрак в борок и ельниковые посадки. Здесь и первые грибы ищу, склоняюсь к хвойному настилу. А на меня уже глядят блестящие маленькие маслята, они то шоколадные, то сливочные, то светло-коричневые. Скользят из рук прямо в корзинку, будто радуются: «Ах, ты! Экая рань, а уже человек пожаловал!»
Дышу грибным запахом, неторопко брожу борком. Там ватажка маслят, а вот особинкой один пока приподнялся, на задорную шляпку хвоинку подцепил. Протягиваю руку и думаю: вдруг отпрыгнет он в сторонку и покатится сказочным колобком вслед за бурым зайчишкой и быстроногой косулей, туда, где дикий голубь пробует ворковать. Где-нибудь и лисоньку повстречает на лесной тропинке…
А солнышко тоже колобком взбирается все выше и выше. И все звонче зяблики — первые по лесу песельники — заливаются. Кажется, не листва и хвоя над головой, а одни только песни. Там дрозды стараются, тут иволги восторженно свистят, здесь лесной конек: «Ты сияй, ты сияй», — упрашивает. То дятел подаст голос, то синички около дупла по-весеннему распоются.
Земля росой дымится, капли радугой переливаются. Покачнулась белоснежная ромашка и холодным душем обдала косолапый подберезовик. Не зябко будет ему в компании маслят и сыроежек. А тут еще сухой груздь забелел на опушке…
Маревая истома наполнила воздух, заголубела зеленая даль. Славно так выйти на свежий простор, постоять у алеющего шиповника. Земле родной улыбнуться и душу свою послушать. И весь я в сладостном ожидании: вот-вот раскинет земля скатерть-самобранку, пойдут по грибы и песни наши люди, и будет у них на сердце тоже солнечно и радостно.