Сыновья Беки
Шрифт:
Хасан всячески старался заслужить похвалу хозяина, который стоял без движения, как надмогильный камень, и наблюдал за новичками. Уж очень хотелось получить обещанную прибавку. Но недолго молчал Фрол. Первый удар пал на Рашида.
– Какой из тебя работник? Еле шевелишься, точно брюхатая баба. Взял бы пример с товарища. Ему я, пожалуй, прибавлю пятак, а с тебя скину!
Рашид понимал, что пока хозяин только подгоняет его. Но очень тревожился, что будет потом. С ним происходит что-то непонятное: кружится голова, тело будто свинцом налито, знобит. «Хоть бы скорее одолеть эту хворобу! – думает
Но Фрол, конечно, ушел. А солнце не принесло Рашиду ни тепла, ни радости. Вскоре, не в силах больше держаться на ногах, он повалился у шалаша.
В обед вернулся Фрол.
– Ты что, отлеживаться сюда пришел? – прикрикнул он, толкнув мальчишку ногой.
– Рашид заболел, – сказал Хасан.
– Заболел, говоришь! Может, думаете, здесь больница?
Подошли и другие работники. Они тоже вступились за паренька.
– Нельзя ему на земле лежать, болен он, – сказал один из них.
– «Болен». Я не лекарь, и у меня здесь не больница, – махнул рукой Фрол и уехал.
– У, гад! – крикнул ему вслед работник и погрозил кулаком.
К вечеру Рашид впал в забытье. Хасан сходил к Федору. Тот приехал за ним на подводе.
– Хасан, не вези меня домой! – взмолился, придя в себя, Рашид. – Завтра я поправлюсь и буду работать…
– Не домой мы тебя везем, а к Федору, – сказал Хасан. – Побудешь у них, пока станет лучше.
Рашид не слушал его и бормотал свое:
– Вот посмотришь, я выздоровею. Нельзя мне возвращаться домой без денег.
Скоро он совсем замолк. И глаз не открывал. Дышал, как конь после бегов. Наконец доехали, уложили его в постель, тепло укрыли.
– Не горюй, – утешал Федор готового расплакаться Хасана. – Это у него лихорадка. Скоро пройдет.
– Я говорила ему – не пей так много, а он не послушался, – с горечью сказала Нюрка. – Был такой потный и выпил целых две кружки колодезной воды.
– Вон оно что! – покачал головой Федор. – Плохи дела. Я-то думал, лихорадка. А ну, жена, чем ты лечишь от простуды? Надо выходить парня…
Хозяйка напоила больного чаем с малиной.
– Пусть пропотеет, может, полегчает, – сказала она и накинула на Рашида поверх одеяла овчинную шубу.
Но лучше Рашиду не стало. Утром он только на минутку открыл глаза и опять попросил:
– He вези меня домой, Хасан.
– Не повезу, – успокоил его друг, хотя сам решил, что обязательно увезет.
– Не надо, я поправлюсь.
Больше Рашид не промолвил ни слова. Хозяйка делала все, что умела сама, что советовали соседки: поила чаем с малиной, настоем липового цвета, растирала вином. Ничего не помогало. Больной горел, как в огне, и очень тяжело дышал. К полуночи он заметался, потом вдруг с хрипом втянул в себя воздух и… затих. Затих навсегда.
Хасан заплакал. Федор совсем растерялся. А жена его обернулась в правый угол, упала на колени и быстро-быстро закрестилась.
– Прости его, господи, прости его, господи, – шептала она.
Темную комнату заполнило горе. И богоматерь с младенцем на руках, едва освещенная слабым светом свечи, печально смотрела с иконы.
Не дожидаясь рассвета,
– Куда ты ночью? – забеспокоилась жена.
– Надо же свезти беднягу домой.
– А если абреки нападут?
– Какие еще абреки?! – прикрикнул Федор. – Бабьи бредни все это!
– А лошадей из Терской кто угнал? Тоже, скажешь, бабьи бредни?
– У кого угнали-то? У богачей. У таких, как я…
– На лбу у тебя не написано…
– Не каркай, как ворона! – Я же покойника повезу. У абреков тоже есть бог.
Уже рассветало, когда телега, словно бы из страха нарушить покой Рашида, медленно въехала в село. Люди проходили мимо, не без любопытства разглядывая русского возницу и с удивлением видя рядом с ним Хасана. Не заговаривали, не спрашивали, откуда они едут и кто хозяин телеги. Хасан сидел с опущенной головой, не дай бог спросят, что с Рашидом. Ни за что он не сможет произнести страшные слова, сказать, что Рашид никогда уже не встанет.
И вдруг случилось самое ужасное. То, чего Хасан боялся больше всего: навстречу им из-за угла вышел Гойберд. Увидев еще издали телегу, он прикрыл козырьком-ладошкой от солнца глаза и всмотрелся. Удивился, когда разглядел Хасана, постоял, подождал, пока подъедут, и спросил:
– Возвращаешься? А где Рашид?
Хасан еще ниже опустил голову.
– Что ты молчишь? – встревожился Гойберд.
– Рашид тоже… со мной… – выдавил наконец Хасан.
– Ничего не пойму! Где же он тогда?
– Вот лежит… в телеге.
– Что? А почему он лежит? – Гойберд подошел поближе. – Рашид, что с тобой?…
Но, не успев договорить, он увидел, что лицо лежащего накрыто, и оцепенел. Через минуту несчастный отец поднял край шубы и вскричал:
– О остопирулла! [52]
Больше он ничего не смог произнести. Хасан не сдержался и всхлипнул. Федор стянул с головы картуз и тяжело вздохнул.
Убитый страшной картиной увиденного, Гойберд даже не спросил, как это случилось. Да и к чему спрашивать? Сына-то ведь нет!..
52
Непереводимое выражение.
– Он выпил холодной воды, – говорил Хасан сквозь слезы, – целых две кружки. Больших… И заболел.
– О, байттамал! [53] – Гойберд зажал в ладонях голову, затем весь перекосился, как от резкой зубной боли, открыл глаза; и крупные мужские слезы скатились по его щекам. Он взялся рукой за край телеги и пошел рядом, разговаривая с сыном, словно с живым.
– Для того ты пошел туда? – причитал он. – Хотел порадовать меня – и вот что получилось! Знать бы, ни за что не пустил тебя! Клянусь богом, не пустил бы, пока жив. И жизнь отдал бы, и душу, а не пустил бы!.. О бог, почему же ты не сказал, что тебе нужна душа человека? Я бы свою тебе отдал. Зачем ты взял его душу так рано?!
53
Непереводимое восклицание, выражающее состояние горя, тяжкого удара.