Сыновья и любовники

Лоуренс Дэвид Герберт

— Ладно, — ответил Пол, и она пошла на рынок.

Он сидел един и занимался. Но, выбитый из колеи, не мог привычно сосредоточиться. Он прислушивался, не стукнет ли калитка. В четверть восьмого раздался негромкий стук и вошла Мириам.

— Совсем один? — спросила она.

— Да.

Будто у себя дома, она сняла свой шотландский берет и длинное пальто и повесила их. Его это взволновало. Словно здесь их общий дом, его и ее. Потом она подошла к нему и стала разглядывать его работу.

— Что это? — спросила она.

— Композиция для декоративных

тканей и для вышивки.

Мириам близоруко склонилась над рисунками.

Его взяла досада, что она так пристально рассматривает все, что он делает, вглядывается в него самого. Он пошел в гостиную и возвратился со свернутым коричневым холстом. Осторожно развернул и разложил на полу. Оказалось, это занавесь, или portiere [12] , на которую по трафарету был нанесен прелестный орнамент из роз.

— Какая красота! — воскликнула Мириам.

12

портьера (фр.)

Эта ткань с чудесными бледно-красными розами и зелеными стеблями, лежащая у ее ног, была такая простая, и, однако, что-то в ней чудилось греховное. Мириам опустилась перед ней на колени, темные кудри ее упали на лоб. Пол видел, как томно она склонилась к его работе, и сердце учащенно заколотилось. Внезапно она подняла на него глаза.

— Почему этот узор кажется жестоким? — спросила она.

— Что?

— В нем есть что-то жестокое, — сказала Мириам.

— Так ли, нет ли, а он очень хорош, — ответил Пол, любовно сворачивая свою работу.

Мириам в задумчивости медленно поднялась.

— А что ты станешь с ним делать? — спросила она.

— Отошлю к Либерти. Я делал это для мамы, но она, пожалуй, предпочтет деньги.

— Наверно, — согласилась Мириам.

В голосе Пола слышалась горечь, и ей было его жаль. Для нее-то деньги ничего бы не значили.

Он унес холст в гостиную. А вернувшись, протянул Мириам холст много меньше. То была накидка на подушку с тем же рисунком.

— Это я сделал для тебя, — сказал он.

Мириам потрогала материю дрожащими руками и ничего не сказала. Полу стало неловко.

— О Господи, хлеб! — воскликнул он.

Он вытащил верхние караваи и с силой по ним похлопал. Они испеклись. Он положил их на плиту, чтобы остудить. Потом зашел в чулан при кухне, смочил руки, выгреб из миски остатки белого теста и опустил на противень. Мириам все стояла, склонясь над разрисованной накидкой. Пол принялся счищать с рук налипшее тесто.

— Тебе, правда, нравится?

Она вскинула на него темные глаза, в них пламенела любовь. Он смущенно засмеялся. Потом заговорил о рисунке. Он не знал наслаждения выше, чем рассказывать Мириам о своем любимом занятии. Этим их беседам, когда он говорил о своей работе и задумывал что-либо новое, он отдавался со всем пылом, со всей бушующей в крови страстью. Мириам будила его воображение. Она не понимала

этого, как не понимает женщина, что в утробе своей зачала дитя. Но и для нее и для него то была жизнь.

Во время их разговора в кухню вошла молодая женщина лет двадцати двух, невысокая, бледная, с ввалившимися глазами, но была странная безжалостность в ее облике. Она дружила с семьей Морелов.

— Раздевайся, — сказал Пол.

— Нет, я на минутку.

Гостья опустилась в кресло напротив Пола и Мириам, которые сидели на диване. Мириам чуть отодвинулась от него. Было жарко, пахло свежеиспеченным хлебом. Румяные караваи лежали на плите.

— Вот уж не чаяла увидеть тебя здесь нынче вечером, Мириам Ливерс, — сказала Беатриса.

— Почему же? — севшим голосом пробормотала Мириам.

— Покажи-ка твою обувку.

Мириам не шевельнулась, явно смущенная.

— Видать, неохота, — засмеялась Беатриса.

Мириам выставила башмаки из-под платья. Вид у них был нелепый, нерешительный, просто жалкий, они выдавали застенчивость хозяйки, ее неуверенность в себе. И они оказались заляпаны грязью.

— Во, видали! Сплошь изгажены, — воскликнула Беатриса. — Кто их тебе чистит?

— Сама чищу.

— Ну и работенка тебя ждет, — сказала Беатриса. — Нынче вечером я бы и для-ради целой оравы парней сюда не притащилась. Да ведь любви слякоть не помеха, верно, голубчик мой Апостол?

— Inter alia, — ответил Пол.

— О Господи. Ты что, на чужих языках лопочешь? Что это значит, Мириам?

Последний вопрос был полон ехидства, но Мириам этого не заметила.

— «Между прочим», по-моему, — смиренно ответила она.

Беатриса высунула язык и зло рассмеялась.

— «Между прочим». Апостол? — повторила она. — Стало быть, по-твоему, любви не помеха ни мать с отцом, ни сестры да братья, ни друзья и подружки, любовь даже и над любимым посмеется?

Она изображала этакую наивность.

— В сущности, любовь — огромная улыбка, — ответил Пол.

— Исподтишка, Апостол Морел… уж ты мне поверь, — сказала Беатриса. И опять разразилась негромким злым смехом. Все до единого приятели Пола с восторгом нападали на Мириам, и Пол не кидался ее защищать — казалось, он таким образом пользуется случаем ей отомстить.

— Ты все еще преподаешь? — спросила Мириам Беатрису.

— Да.

— Тебя, значит, не уволили?

— Думаю, уволят на Пасху.

— Просто позор — неужели тебя выгонят только за то, что ты не сдала экзамен?

— Кто его знает, — холодно ответила Беатриса.

— Агата говорит, ты ничуть не хуже любой другой учительницы. Нелепость какая-то. Но почему же ты не сдала экзамен?

— Не хватает мозгов, верно, Апостол? — бросила Беатриса.

— Только и хватает, чтоб кусаться, — со смехом ответил Пол.

— Несносный! — крикнула она и вскочила, кинулась к нему и шлепнула по щеке. Ручки у нее были маленькие, очень красивые. Он стиснул ее запястья, а она пыталась вырваться. Наконец высвободилась, обеими руками ухватила его густые темные волосы, затрясла.