Сыновья и любовники
Шрифт:
В боязливом волнении она спустилась по лестнице. На ней была новая тюлевая блузка, которая, по ее мнению, ей шла. Высокий плоеный воротник, как на портрете королевы Марии Стюарт, придавал ей, как она воображала, особенную женственность и достоинство. В двадцать лет она была великолепно сложена, с высокой грудью. Лицо ничуть не изменилось, по-прежнему было будто прекрасная нежная маска. Но, когда она подняла глаза, они были изумительны. Она боялась Пола. Он ведь заметит ее новую блузку.
Он же, настроенный жестко и насмешливо, развлекал семейство, описывая, как в Старой методистской церкви служил хорошо известный проповедник этой
На Мириам он не обратил внимания. Позднее она слышала, он помянул ее новую блузку, слышала, что как художник ее одобрил, но не было в этом ни капли тепла. Она волновалась, с трудом достала с полок чашки.
Когда мужчины пошли доить коров, она рискнула с ним заговорить.
— Ты пришел так поздно, — сказала она.
— Разве? — отозвался он.
Помолчали.
— Трудно было ехать? — спросила она.
— Я не заметил.
Она продолжала быстро накрывать на стол. А когда кончила, сказала ему:
— До чая еще несколько минут. Хочешь, пойдем посмотрим, зацвели ли желтые нарциссы?
Не ответив, он встал. Они вышли в сад за домом, под терносливы с набухающими почками. Холмы и небо были чистые, холодные. Все казалось свежевымытым и каким-то жестким. Мириам поглядела на Пола. Какой он бледный, безучастный. Как жестоко, что его глаза, брови, бесконечно ей милые, могут причинять такую боль.
— Ты устал от ветра? — спросила она. Она чувствовала, он старается не выдать, что измучен.
— Нет, не думаю, — ответил он.
— Дорога, должно быть, трудная… лес так стонет.
— Можешь увидеть по облакам, ветер юго-западный, попутный, ехать было легче.
— Я этого не понимаю, я ведь не езжу на велосипеде, — пробормотала Мириам.
— Разве, чтоб это понять, надо самой ездить на велосипеде? — сказал он.
Ей подумалось» его язвительность совсем ни к чему. Дальше шли молча. Неухоженную кочковатую лужайку за домом окружала колючая живая изгородь, подле нее из узких серо-зеленых листьев тянулись вверх желтые нарциссы. Набухшие бутоны в холоде не раскрылись и остались зеленоватыми. Но иные все же распустились, и золотые зубчатые лепестки так и горели. Мириам опустилась на колени, взяла в ладони испуганно глядящий нарцисс, повернула к себе его золотой лик и склонилась, нежно касаясь его губами, щеками, лбом. Пол стоял поодаль, заложив руки в карманы, и смотрел на нее. Призывно поворачивала она к нему один за другим распустившиеся цветы, все продолжая осыпать их ласками.
— Правда, они великолепны? — пробормотала она.
— Великолепны! Ну, это чересчур… они милые!
Опять она склонилась к нарциссам, хоть он и осудил ее восторженную похвалу. Он смотрел, как она, согнувшись, пылкими поцелуями вбирает в себя цветы.
— Ну почему тебе всегда все надо ласкать! —
— Но я люблю прикасаться к ним, — обиженно ответила Мириам.
— Неужели нельзя просто любить их, а не хватать так, будто ты хочешь вырвать самую их суть? Почему ты не можешь быть посдержанней, хоть немного обуздывать себя, что ли?
Мириам посмотрела на него, жестоко уязвленная, потом стала опять медленно проводить губами по трепещущим лепесткам. Она вдыхала их аромат — был он куда добрее Пола, — и она чуть не заплакала.
— Ты у всего выманиваешь душу, — сказал Пол. — Я бы нипочем не стал выманивать… во всяком случае, действовал бы напрямик.
Он сам не знал, что говорит. Слова вырывались помимо его сознания. Мириам посмотрела на него. Казалось, весь он — точно нацеленное на нее непоколебимое безжалостное оружие.
— Ты вечно у всего выклянчиваешь любовь, — сказал он, — ты будто нищенка, для которой милостыня — любовь. К цветам и то стараешься подольститься…
Мириам мерно покачивалась, проводила губами по цветку, вдыхала его аромат; потом всякий раз, как он до нее донесется, ее будет бросать в дрожь.
— Сама любить не хочешь… у тебя вечная противоестественная жажда быть любимой. Ты не положительная величина, ты отрицательная. Ты поглощаешь, поглощаешь, непременно хочешь насытиться любовью, а в тебе самой, видно, любви не хватает.
Мириам была ошеломлена его жестокостью и уже не слушала. А сам он понятия не имел, что он такое несет. Словно его растревоженная, измученная душа, разгоряченная болезненной страстью, прорывалась этими речами, как электричество искрами. Смысл его слов не доходил до Мириам. Она лишь сидела, вся сжалась от его жестокости и ненависти. Она не умела понимать мгновенно. Все требовало долгих и долгих размышлений.
После чая Пол присоединился к Эдгару и второму брату, не обращая внимания на Мириам. Она же, безмерно несчастная в этот долгожданный праздничный день, все надеялась. И наконец он поддался и подошел к ней. Она решила непременно докопаться — отчего он сегодня такой. Она думала, что это всего лишь преходящее настроение.
— Мажет, погуляем немного по лесу? — спросила она, зная, что прямой просьбе он никогда не отказывает.
Они прошли до садка для кроликов. На тропе они миновали капкан — узкую подковообразную изгородь из веточек пихты с приманкой из кроличьих кишок. Пол глянул и нахмурился. Она перехватила его взгляд.
— Ужасно, да? — сказала она.
— Не знаю. Разве это хуже, чем если хорек вгрызается в горло кролика? Один хорек или много кроликов? Жить либо одному, либо другому.
Полу трудно давалась горечь жизни. И ей было его жаль.
— Пойдем обратно к дому, — сказал он. — Не хочется мне гулять.
Они прошли мимо куста сирени, бронзовые почки листьев на нем еще не раскрылись. Еще стояла квадратная, бурая, будто каменная колонна, уцелевшая часть скирды. И, когда в последний раз брали сено, тут осталась вмятина — подобие ложа.
— Давай минутку посидим здесь, — предложила Мириам.
Пол неохотно сел, оперся спиной о стену затверделого сена. Пред ними амфитеатром возвышались и рдели на закате круглые холмы, малыми пятнышками белели фермы, открывались позлащенные луга, темные и, однако, светящиеся леса, и четкие на расстоянии вставали одна за другой верхушки деревьев. К вечеру облака рассеялись, небо на востоке стало нежное, с чистым румянцем, и земля под ним лежала спокойная и щедрая.