Сыновья и любовники

Лоуренс Дэвид Герберт

И Мириам подумала, это он пытается привлечь Бога на свою сторону, потому что он хочет идти своим путем и не отказываться от своих радостей. Они долго сражались друг с другом. Пол вел себя поистине предательски по отношению к ней, даже в ее присутствии, потом стыдился этого, потом каялся; потом проникался к ней ненавистью и опять уходил. И так повторялось без конца.

Мириам задевала его до глубины души. Там она и оставалась — печальная, задумчивая, бесконечно преданная. А он приносил ей горе. И то сам огорчался за нее, то ненавидел ее. Она была его совестью; и такое у него было чувство, будто совесть его ему не по плечу. Распрощаться

с нею он не мог, ведь каким-то образом она удерживала его лучшее «я». Не мог и остаться с нею, ведь все остальное в нем она не принимала, а оно составляло три четверти его существа. Вот он с досады и обращался с ней бессовестно.

Когда Мириам исполнился двадцать один год, он написал ей письмо, какое только ей и могло быть написано.

«Позволь мне в последний раз поговорить о нашей давней, исчерпавшей себя любви. Она ведь тоже меняется, не так ли? Скажи, разве плоть этой любви не умерла, оставив тебе ее неуязвимую душу? Понимаешь, я могу тебе дать любовь духовную, я тебе и давал ее долгое, долгое время, но не воплощенную страсть. Понимаешь, ты монахиня. Я давал тебе то, что мог дать безгрешной монахине — как чуждый всего мирского монах чуждой всего мирского монахине. Тебе это, конечно, дороже. И однако, ты сожалеешь… вернее сожалела, что не было того, другого. Во всех наших с тобой отношениях плоть не присутствует. В разговорах с тобой не чувства меня ведут, но дух. Вот почему не можем мы любить в общепринятом смысле этого слова. Наше чувство не из тех, что годятся на каждый день. Но мы ведь простые смертные, и жить друг с другом бок о бок было бы ужасно — ведь так или иначе с тобой я не могу подолгу быть заурядным, а знаешь, всегда быть вне этого присущего простому смертному состояния значило бы и вовсе его утратить. Когда люди женятся, они должны жить вместе как двое любящих, которые могут вести себя буднично, не испытывая при этом неловкости, — а вовсе не как две души. Так я чувствую.

Следует ли посылать тебе это письмо… не уверен. И однако… лучше понимать. Au revoir [20] ».

Мириам прочла письмо дважды, потом запечатала его. Спустя год она сломала печать, чтобы показать письмо матери.

«Ты монахиня… монахиня». — Слова эти опять и опять отдавались у нее в сердце. Ничто из когда-либо сказанного им не проникало в нее так глубоко, непоправимо, будто смертельная рана.

Она ответила Полу через два дня после чаепития на лугу.

20

до свидания (фр.)

«Наша близость была бы так прекрасна, если бы не одна малая ошибка», — процитировала она. — Моя ли это ошибка?»

Он почти тотчас ответил ей из Ноттингема, послав одновременно небольшой сборник Омара Хайяма.

«Я рад, что ты ответила. Ты так спокойна, так естественна, я даже устыдился. Какой же я болтун! Мы с тобой часто не понимаем друг друга. Но на все самое главное мы, я думаю, всегда будем смотреть одинаково.

Хочу поблагодарить тебя за то, как ты принимаешь мои рисунки и картины. Многие зарисовки посвящены тебе. Я предвкушаю твой критический разбор, который, к стыду моему и славе, всегда оказывается истинным признанием. Это всего лишь милая шутка. Au revoir».

Так

закончилась первая глава его романа. Было Полу в ту пору почти двадцать три, и, хотя он до сих пор оставался девственником, голос плоти, который Мириам так долго чересчур облагораживала, теперь стал особенно сильным. При разговорах с Кларой Доус кровь разогревалась и быстрей устремлялась по жилам, грудь теснило, будто что-то живое там билось, туда переместилось его новое «я», средоточие нового сознания, предупреждая, что рано или поздно не миновать ему обратиться к той ли, к другой ли женщине. Но он принадлежал Мириам. Она так твердо была в этом убеждена, что он не оспаривал ее права.

10. Клара

В двадцать три года Пол послал один свой пейзаж на зимнюю выставку в Ноттингемском замке. Молодым художником заинтересовалась мисс Джордан, пригласила его к себе домой, где он познакомился с другими художниками. У него стало прорезываться честолюбие.

Однажды утром, когда он мылся в чулане, пришел почтальон. Пол вдруг услышал громкие возгласы матери. Он ринулся в кухню и увидел, она стоит перед камином, неистово размахивает письмом и как безумная кричит «Уррра!».

— Мама, ты что? — воскликнул Пол, ошеломленный и испуганный.

Мать бросилась к нему, на миг обхватила его руками, потом замахала письмом, крича:

— Урра, мой мальчик! Я знала, что мы своего добьемся!

Он ужаснулся — маленькая суровая женщина с седеющими волосами вдруг пришла в такое неистовство. Почтальон прибежал обратно, испугался, что случилось неладное. Они увидели над невысокой занавеской его фуражку с околышем. Миссис Морел ринулась к двери.

— Его картина удостоена первого приза, Фред, — крикнула она, — и продана за двадцать гиней!

— Право слово, это вам не фунт изюму! — сказал молодой почтальон, которого они знали с пеленок.

— Майор Моуртон ее купил, не кто-нибудь! — объявила она.

— Сдается мне, это чего-то да значит, миссис Морел, — сказал почтальон, голубые глаза его блестели. Он радовался, что принес такое счастливое письмо. Миссис Морел вошла в дом и села вся дрожа. Пол боялся, а вдруг она неверно поняла известие и потом будет разочарована. Он внимательнейшим образом прочел письмо один раз, другой. Все правильно. Он сел, сердце его билось от радости.

— Мама! — воскликнул он.

— Разве я не говорила, что так будет? — сказала миссис Морел, стараясь скрыть слезы.

Пол снял с огня чайник и заварил чай.

— Ты ведь не думала, ма… — осторожно начал он.

— Нет, сын… такого я не ждала… но я очень надеялась.

— Но такого не ждала, — сказал он.

— Нет… нет… но я знала, мы своего добьемся.

Теперь к ней вернулось спокойствие, по крайней мере внешне. Пол сидел с расстегнутым воротом сорочки, была видна его молодая, почти девичья шея, в руке полотенце, влажные волосы торчком.

— Двадцать гиней, мама! Тебе как раз столько и нужно, чтобы выкупить Артура. Теперь тебе вовсе ничего не надо занимать. Этого как раз хватит.

— Все я, разумеется, не возьму, — сказала она.

— Но почему?

— Потому что не возьму.

— Ну… ты возьми двенадцать фунтов, а мне оставь девять.

Они попрепирались из-за того, как разделить двадцать гиней. Мать хотела взять только пять фунтов, больше ей не надо. Пол и слышать об этом не хотел. И напряжение чувств разразилось спором.