Сытый мир
Шрифт:
Мальчик добежал до края леса, увидел перед собой бетонную дорогу, увидел первый фонарь, окружённый роем насекомых, бросился к нему и прислонился, — это было рядом с пустой парковкой открытого бассейна; он отдышался, вытер пот со лба и ощутил нелогичное, ничем не обоснованное чувство, что он спасён.
Почему — знает, как уже было сказано, только душа убегающего.
Но эхо и на самом деле смолкло.
То, что гналось за ним, так и осталось в укрытии леса и больше не преследовало его в освещении цивилизации.
Мальчик дрожал. В нём спорили стыд от того, что он трусливо
Но было ещё и любопытство. Громадное любопытство — узнать, что же скрывалось под этим Нечто.
Он раскрыл свой карманный складной нож и уставился в черноту леса. Может быть, размышлял он, только и нужно было сделать, что повернуть штыки, чтобы из добычи превратиться в охотника?
Но он оставался на месте и дрожал, не решаясь переступить через демаркационную линию освещения, а его сердце так разбухло, что лёгким было тесно в грудной клетке.
Иди же туда! — приказал он себе. — Иди же туда и посмотри!
Но он оставался у фонарного столба как приклеенный пока дрожь не утихла И он уже знал, что это сам лес исторг его из себя.
КНИГА ЧЕТВЁРТАЯ
Я забыл рассказать об одной детали, которую я заметил во время моего путешествия с Рихардом и Лидией. В Риме во время посещения Пантеона я разглядывал мощные коринфские колонны этого здания, посвящённого всем богам/ И на одной из этих колонн, на высоте в пятнадцать метров, торчал футбольный мяч типа «танго», застрявший между завитками и акантусом. Никто не знал, что нужно было этому мячу на такой высоте.
ГЛАВА 19. ЧТО НИ БАК, ТО СМАК
в которой Хаген приезжает в Берлин и пытается найти Юдит
Наступил август. Бодро поскакал через чистилище. Я в аду. Нет, сказать это — значит ничего не сказать. Волны берлинского эфира лопаются от самовосхваляющих песен. Есть ли ещё в мире город, который сочинял бы столько песен о себе, любимом? Фронтовой театр. Оживление труппы на островке Запада. Ну, и как долго это ещё продлится? Стагнация вражественного мира подходит к концу. В распродаже Востока в это лето больше уже никто не мог сомневаться. Хотелось бы думать, что в этом есть скрытые возможности и перспектива! Как только пищеварительный тракт мира приходит в движение и начинается перистальтика кишечника, оптимисты тут же готовы поверить, что это новый шанс избежать повторения периодического кошмара. Но кишечник как был, так и остаётся изнутри коричневым, а то, что из него выходит наружу, скорее вонь, чем ветер, и уж тем более не свежий…
При виде миллионов фиолетовых пожирателей lasciate ogni speranza voi ch'entrate!
Берлин.
Здесь я долгое время жил с засевшей в башке эпилепсией свободы. Швырял камни, как дюжина молодых Давидов, вверх, на балкон кафе «Кранцлер», этого места встречи обывателей с Ку-дамм. Посреди неона и обдираловки были возведены баррикады, и машины полыхали огнём. Как же о таком не вспомнить в приступе ностальгии!
Позднее камни метко попадали в витрины павильонов, торгующих напитками. Спорт порождал
Сегодня было бы куда уместнее отправиться в кафе «Кранцлер», раздолбать там мраморный столик и швыряться оттуда обломками в прохожих…
Кройцберг за это время приобрёл опрятный вид, гетто стало аттракционом для туристов, а самые умные из любителей независимости подались в деревню. Город полон дегенеративных экстремистов, а идеи, смысл которых ещё можно как-то догнать, — это всего лишь детские формулировки антикварных утопий. Вокруг шныряют одни безумцы, обозлённые, тупые, лишённые шарма и рафинированности. Всё, что они придумывают, имеет один источник: злость, отчаяние и сладострастие разрушения, — что значит столько же, сколько не значит. Город не очень-то отличается от остальной сыто-немецкой реальности. Разве что он обнажён и омерзителен.
Много чего носится в здешнем поганом воздухе. Я считываю знаки со стен. В лабиринте.
Я должен найти здесь Юдит. Достаточно трудная задача.
Берлин — это такая идиллия говна и одурачивания, что поэту здесь нечего искать, кроме Юдит.
Здесь всё можно отразить несколькими фотографиями. Остальное узнаешь из рекламы. А сплетни меня не интересуют.
Мне на всё это накакать. Искусство должно быть на месте преступления ещё до того, как туда сбегутся були и репортёры.
Из двух тысяч марок моей добычи осталась ещё добрал половина. Несмотря на это, я живу в надменной бедности.
Приюты для бездомных здесь переполнены иногда даже летом — поляками, пакистанцами, иракцами и так далее, представительными делегациями из всех углов глобуса.
Я подыскал себе дешёвый пансион, поскольку не хотел подолгу таскать мои бабки в трусах. Это причиняет неудобства при эротических сновидениях. Если бы я оставался ночами на улице, у моих бабок было бы мало шансов продолжительно наслаждаться моим обществом. С богатством всегда так.
Берлин никогда не был особенно дружелюбен по отношению ко мне.
Здесь я вынужденно подолгу сиживал в дерьме. Здесь я проигрывал всевозможным крупье нечеловеческие суммы. Здесь я чуть не подхватил лёгочное заболевание от слезоточивого газа. Город всегда любил показать мне, кто здесь главный.
Что касается Юдит, то примет, по которым я мог бы её найти, очень мало. Она ходит в гимназию. Но от этого нет никакого проку, потому что гимназии сейчас закрылись на каникулы.
Я без всякого плана прочёсывал разные районы города.
На одном грузовике, вывозящем мусор, красовалась надпись: «Что ни бак, то смак».
Ну, браво! Можно только поаплодировать!
Юдит упоминала как-то, что играет на виоле. Что ж, обзваниваю музыкальные школы и расспрашиваю, давая какие-то её приметы. Это требует только времени. Но многие вообще не расположены давать какие-либо справки. Кроме того, существуют ещё тысячи частных преподавателей музыки.
Было бы подло и бесстыдно надеяться на чудо, но бегаешь и ждёшь, потому что деваться некуда, приходится искать Юдит наугад.
Она говорила, что любит ходить в кино. Поэтому вечерами я толкусь то тут, то там, где показывают фильмы, которые ей могли бы понравиться.