Сюзанна и Александр
Шрифт:
Он долго не отвечал. Потом воскликнул, хватаясь за голову:
— Баррас! Подумать только, Баррас! Да еще Талейран! Вы думаете, Александр будет рад, узнав, что обязан своим возвращением таким подонкам?
— Дай Бог, сударь, чтобы наши друзья-роялисты помогли нам так, как эти подонки.
Помолчав, я добавила:
— Кроме того, мне кажется, Александру незачем обо всем этом знать.
— Похоже, вы боитесь его реакции.
— Нет. Не боюсь. Я уверена, что он не так глуп, как вы. И был бы более благодарен. А вам… вам я вообще поражаюсь. Вы повсюду твердите, что любите брата, а сами даже пальцем не пошевелили,
— Не выдумывайте чепухи. Вам следовало бы помнить, что сохранять достоинство следует даже в оковах, и не идти ни на какие соглашения с врагами.
— Вероятно, Поль Алэн, у вас будет возможность последовать этим очаровательным принципам. Когда вы будете нуждаться в помощи, ваша будущая жена, несомненно, ограничится лишь молитвами за вас.
Уже выходя, я добавила:
— Подозрительность — плохая черта характера, Поль Алэн. Мне жаль, что я обнаружила ее в вас.
Мне удалось собрать двести тысяч ливров — благодаря еще и тому, что Поль Алэн привез из Белых Лип некоторую сумму денег. Через пять дней вышло постановление об амнистии, и среди самых разных имен, мне неизвестных, было и имя Александра дю Шатлэ. Я знала адрес адвоката Александра в Лондоне и тотчас же отправила в его контору все сведения о вышедшем постановлении. Я надеялась, что очень скоро герцог обо всем узнает.
Мне оставалось радоваться в одиночку. Я давно поняла, что ожидать какой-либо благодарности бесполезно. Поль Алэн после того памятного разговора много потерял в моих глазах. Я сделала вывод, что он либо не дорос до понимания важных вещей, либо не способен их понимать. И вообще, все эти громкие фразы мне до смерти надоели. Я терпеть не могла таких мужчин, как Поль Алэн, — фразеров, которые сражаются за благородные идеалы, проливают кровь ради какой-то высшей цели, а близким своим доставляют беды и неприятности. Готовы заставить родного брата всю жизнь жить за морем, но не упасть в глазах друзей-шуанов и быть непреклонными до конца. Словом, прежней нежности к Полю Алэну я не чувствовала.
10 июня 1798 года мы все вместе вернулись в Белые Липы, и дела поначалу поглотили меня так, что я уже ни о чем не задумывалась.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
КОГДА ТАЙНОЕ СТАНОВИТСЯ ЯВНЫМ
1
Филипп, крепко обхватив мой указательный палец всеми пятью своими пальчиками, гордо топал рядом со мной, то и дело задирая головку и будто спрашивая взглядом: ну, как я — хорош? Я кивала:
— Ты хорошо идешь, малыш. Ты моя прелесть.
Тенистая аллея, ведущая вдоль речки в глубь парка, состояла из старых лип, каштанов, грабов, которые своими распростертыми ветвями образовали зеленый свод, а в просветах между ними открывались каменные нагромождения и гранитные скалы. Одуряюще пахло липами.
— Смотри, мой милый, — сказала я. — Это ели. Видишь, какая у них хвоя? Зеленая, сизая,
Филипп смотрел на меня совершенно безмятежно. Я знала, что он вряд ли что-нибудь понял, но все равно говорила. Говорила обо всем, что только приходило в голову. Я хотела, чтобы он запомнил мой голос, чтобы полюбил его. Мы ведь так долго были разлучены.
Он подергал меня за палец.
— Ма! — сказал он, — махнув ручонкой. — Туда, ма!
— Конечно. Мы пойдем только туда.
Он хотел к Чарующему озеру, чьи воды сейчас сияли под солнцем. Когда Филипп смотрел на меня так, как сейчас, у меня появлялось почти непреодолимое желание подхватить его на руки, прижать к себе, осыпать поцелуями — словом, сделать что угодно, лишь бы поближе ощущать его. Но я со вздохом сдерживала такие порывы, зная, что Филипп будет яростно протестовать. Он хотел ходить сам. И он уже довольно хорошо ходил. Его ножки, обутые в легкие вышитые башмачки, то и дело топали по дому и дорожкам вокруг дворца.
Но, честно говоря, сегодня мы впервые совершали столь длительное путешествие. Филипп сам определил, где ему угодно остановиться. Он сел в траву, явно заинтересовавшись шмелем с полосатой бархатной спинкой, который полз по стеблю повилики.
— Будь осторожен, — сказала я, присаживаясь в отдалении. — Шмель может укусить.
— Это звей? — спросил Филипп.
Где-то громко прокуковала кукушка. Филипп повернул ко мне личико и, весь сияя, в восторге произнес:
— Птичка волона кукает «ку-ку». Да?
— Да, — прошептала я. — Да, любовь моя, да.
Я обожала своего сынишку. И гордилась им. Он был такой прелестный ребенок, что с него вполне можно было бы рисовать рождественские открытки. Пухленький, светленький, кудрявый, с голубыми, как небо в июле, глазами, с румянцем и длинными золотистыми ресницами — словом, хорошенький, как ангелочек. Сегодня он был в длинной рубашечке, панталончиках, чулочках, которые я сама ему связала, и башмачках. Правда, сейчас я его почти не видела: трава была слишком высока, и в ней мелькала только его белокурая головка.
Мы сидели неподалеку от статуи купающейся Венеры. Чуть ниже из гранитной скалы нежно струилась ключевая вода, наполняя бронзовую получашу, украшенную изваяниями ужей, и, переливаясь через ее края, стекала по узкому желобу в Чарующее озеро. Вдоль берега ковром расстелил свои стебли луговой чай, а вокруг чаши фонтана росли кусты коричнево-красной лещины. Здесь, возле озера, высились столетние тюльпанные деревья с крупными бокаловидными желтыми цветами. Эти деревья считались гордостью поместья, за ними ухаживали с особой тщательностью. Они были очень велики в обхвате, а в высоту достигали ста футов.
Я следила за сыном и думала о том, на кого же он все-таки похож. Выходило так, что ни на кого. Волосы у него были мои, глаза отцовские, но это сходство основывалось лишь на цвете. Если уж говорить о сходстве, то Филипп похож на Жана — Жан тоже был раньше такой кудрявый и миленький.
На этом мои мысли прервались, потому что Филипп, который две последние минуты занимался тем, что полз на четвереньках за каким-то муравьем, попытался подняться, но откос был слишком крут, и малыш кубарем покатился вниз. С испуганным возгласом я вскочила на ноги, побежала и подхватила Филиппа.