т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
Кондаков.Лев Михайлович, ты прав, у меня… со мной не все ладно. Я — послевоенное дитя и в детстве явно недобрал витаминов. Был хилым, часто болел и почему-то с самого детства мучился, что бесцельно уходит время. Уходит, существенно не заменяясь ничем.
Косавец.А ты, как я понимаю, мечтал о подвигах?
Кондаков.Не то что б о подвигах, а о какой-то эквивалентной замене времени. На что-то. Я завел «Тетрадь клятв». Стал туда записывать дела и сроки их исполнения.
Косавец.Например?
Кондаков.Я писал: «К пятнадцатому октября подружиться с Валей Завьяловым». Рядом была графа — выполнено. «К первому
Косавец.Постой, а летчиком?
Кондаков.Кончил аэроклуб. И там была еще одна клятва — стать таким, как дядя Миша. Дядя Миша, родной мамин брат, был всего-навсего столяром, мастером по дереву, работал на фабрике. Вся его жизнь — это цепь несчастий и самопожертвований. На войне потерял ногу. Вернулся, а жена от него, оказывается, ушла. На свои жалкие деньги воспитал единственного сына, который почему-то стал «стилягой», как говорили в те годы, попал в дурную компанию, дело кончилось тюрьмой. Сам дядя Миша заболел эндартериитом, но курить не бросал, как мы с ним ни боролись. Жизнь била его жестоко. И все-таки я не знал более стойкого, более светлого, более жизнерадостного человека, чем мой дядя Миша. Бывало, сядет, возьмет в руки гитару… «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…» Любил эту песню… Только на его похоронах, где собрался весь завод, я узнал, что мой дядя Миша — кавалер трех орденов Славы. Иногда эта мысль мучает меня.
Косавец.Какая?
Кондаков.Что я не стал таким, как он. Что я сгибаюсь под ударами судьбы.
Косавец.А они есть?
Кондаков.Есть.
Косавец.Ты — славный парень, Рем. Я всегда готов тебе помочь. Если будет какая нужда — с радостью. Или материально…
Кондаков.Материально — я лучше пойду приемщиком бутылок работать. Говорят, у них неплохие барыши.
Косавец.Пойми меня правильно, я буду поддерживать тебя во всем. Кроме — этого… (Показал на прибор.)
Кондаков.Ах, вот как… Извини, Лев Михайлович, но, когда речь идет о нашей профессии, о лечении больного, я не признаю ни любви, ни дружбы. Только дело, только истина.
Косавец.Хорошо, что мы с тобой хоть объяснились. Поздно уже. Потопаем?
Кондаков.Нет, я еще посижу.
Косавец.Тогда — физкультпривет! (Подошел к двери, остановился.)Я позволю себе процитировать… а вот кого — не помню. Не важно. Где-то сказано: «Все пилоты делятся на смелых и старых». Так вот, я предпочитаю быть… старым.
Кондаков.Что же, и это — позиция… Но если уж жить в небоскребе, то не на первом этаже.
Косавец.Тоже цитата?
Кондаков.Это я сейчас придумал.
Косавец.Хорошо.
Кондаков.Что?
Косавец.Хорошая мысль. Ты со мной поработай, ленинградский гений, может, обратишь меня в свою веру!.. Сейчас приплетусь домой к самому скандалу.
Кондаков.Из-за чего?
Косавец.Из-за чего-нибудь. У Вертинского есть такой романс: «Как хорошо проснуться одному». Раньше не понимал, как это можно было такую ерунду написать. Теперь наконец-то понял. Впрочем, у меня же есть для нее контрудар: «Кур французских выкинут!» Это ее заинтересует.
Кондаков.Я — тоже.
Косавец ушел.
Кондаков (к залу).Где же я совершил ошибку? Да. Я совершил ошибку, когда поехал в Пулковский аэропорт. Унизил себя… Почти двое суток просидел в кресле на галерее, наблюдая за регистрацией билетов на Симферополь. Наконец они появились — моя Ириша и ее возлюбленный. Такой вялый тюфячок. Как он увел от меня жену? Художник-оформитель… оформитель чужих несчастий… Чем он ее взял? Надеюсь, не деньгами… Ирина все оглядывалась, будто чувствовала, что я здесь. Больше всего меня вдруг поразила наша клетчатая сумка, из которой торчали ласты… торчали точно так же, как и в те годы, когда мы с Иришей улетали в тот же Симферополь. Я чуть не поседел из-за этой сумки нашей, в серую клеточку. Я купил ее давным-давно в Берлине, в магазине на Александерплац. Она прошла через весь наш роман с Иришей, потом — через всю нашу жизнь. Теперь эта сумка уезжала от меня, будто символизируя мое горе. Я поднялся с кожаного кресла, на котором просидел двое суток, и даже сделал несколько шагов по направлению к ним, чувствуя, как все темнеет у меня перед глазами. Но какой-то умный и рассудительный мальчик — тот, что когда-то завел «Тетрадь клятв», играл в футбол на пустырях Охты, учился летать на самолете у инструктора Бориса Жучкова и был надеждой и ершистым оппонентом академика Марковского, — вовремя остановил меня, быстро и точно поставив диагноз: «Состояние аффекта». Он взял меня за ручку, отвел обратно в кресло, дал закурить, одновременно сунув в руки таблетку седуксена. Но седуксен я не взял. Довольно тупо прождал, когда кончится регистрация и пассажиры этого рейса уедут на горизонтальном языке эскалатора в другую, предназначенную для них жизнь. Я еле доехал домой. Чего я добился? Я ведь и так знал, что она разлюбила меня. Просто унизил себя этой поездкой, и все…
Вошла Лариса.
Лариса.Рем Степанович, вы устали?
Кондаков.Нет-нет, просто задумался.
Лариса.Может, отложим?
Кондаков.С какой стати?
Лариса.У вас было сегодня много работы.
Кондаков.В больнице всегда много работы. Но вообще-то Максаков помучил нас с Львом Михайловичем. Неприятный тип, тяжелый. Что с Короткевичем?
Лариса.Готовлю.
Кондаков.Давайте. Электроды на голову крепить пластырем. А эти вот на виски.
Лариса.Рем Степанович, сознаться вам в одном грехе?
Кондаков.Вообще-то я не священник, но если это облегчит душу…
Лариса.Я вчера гадала на вас.
Кондаков.Методика, надеюсь, проверенная? На кофейной гуще, на ромашке?
Лариса.Методика проверенная. На картах.
Кондаков.И что же вышло? Дальняя дорога?
Лариса.Вы кого-то любите.
Кондаков.Пиковую даму?
Лариса.Нет, бубновую.
Кондаков.Ну, а гадали вы на занятиях в вечернем университете?
Лариса.Это не важно. Вы кого-то любите.
Кондаков.И я упал в ваших глазах?
Лариса.А вас это испугало бы?
Кондаков.Конечно. Упасть в глазах ангела — значит, потерять надежду на райскую жизнь.