т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
Лариса.А я и не обиделась. Когда я на вас по-настоящему обижаюсь, вы даже и не замечаете.
Короткевич( к залу).Я шел всю ночь. Вторую ночь. Миновал ракитинское поле, где зимой был бой с карателями. В низине, где после боя мы похоронили в снегу ребят, стоял туман. Дождь кончился, и между темными тучами светились ясные звезды. Я шел и беспокоился за свою сестренку Любаню, потому что не предупредил ее, что ухожу. Думал и о Валентине Крыловой, которая эвакуировалась в сорок первом: как она там живет, вернется ли к нам после победы? Были мысли и об отце — как он сейчас? Наверное, воюет. А еще я думал о волках, их много развелось в наших лесах, несмотря что война. Но главная забота была о пакете: как я отдам его товарищу Черткову или комиссару Ромадину, а после наемся горячей картошки. Шел и думал, и вдруг услышал впереди себя
Кондаков.Иногда у меня возникает странное чувство… Мне кажется, что вот я войду в палату, сяду на край койки, и мы с ним запросто начнем разговаривать. Вы говорите — с другой планеты? А я его… чувствую.
Янишевский.Вы верите в него?
Кондаков.Я вообще верю в человека. В его силы. И в духовные, и в физические. С моим приятелем — звать его Леша, он мастер спорта по байдарке, здоровый, сильный человек, — однажды случилась глупейшая вещь. На своем заводском дворе он попал под маневровый паровоз. Не знаю, кто там констатировал смерть, но его отвезли в морг. Вечером старушка, подметавшая это печальное помещение, пришла к дежурному врачу и пожаловалась, что там один мертвец матом ругается. Ну, Леху перевезли в реанимацию. Четыре месяца он был… на грани. И через год после этих событий мы сидим с ним у костра в традиционном майском байдарочном походе и, не скрою, выпиваем. За реанимацию. За жизнь. За здоровье — это уж разумеется. И вдруг Лешка говорит: «Рем, а между прочим, паровоз и до сих пор в капитальном ремонте».
Часть вторая
Ординаторская. Кондаков.
Кондаков.Какой-то умный англичанин сказал: «Время — это единственный джентльмен, которому можно верить». Мои раны затягивались медленно. В этом случае вечно торопящийся джентльмен Время был нетороплив. Я изгонял из себя Иришу с трудом. То пройдет мимо женщина, повеет от нее теми же духами… мороз по коже. Или мотив вспомнится Иришкин любимый: «Ю а зе саншайн оф май лайф…» — «Ты — рассвет моей жизни». С этим мотивом ходишь весь день, борешься с ним, как с анакондой. То радио включишь: «Я, ты, он, она…» То бросаешься к какому-нибудь патриархальному «Лучше нету того цвету». Кстати, оно посильней, перебивает. Болезненная острота от всего этого, в общем-то, прошла, но тихая грусть еще не наступила. «Межсезонье», — говорят в таких случаях спортсмены… Мой Ленинград начинал понемногу шевелиться. Стасик Придорогин, конечно, позвонил тут же. Ну, не знаю, сколько он заплатил за этот разговор, весь вечер говорил. Пытался доложить какие-то новости насчет Ирины, но я его оборвал. Он, кажется, даже обиделся, но я не захотел слушать сплетни. Меня бы ужаснуло, если бы у Ирины с этим ее новым… попутчиком сложилось бы плохо. Ирину могло оправдать только одно — большая любовь. Все остальное было бы пошло. Ну, а Стасик выступал в своем духе: клин вышибается клином. Дескать, давай! Стасик — большой теоретик в этом деле. Женился на актрисе, прожил с ней две недели, потом взял под мышку томик стихов Маршака и уехал к маме. Этого приключения ему хватило, чтобы остальные пятнадцать лет считать себя глубоким знатоком женской души. Позвонил и Марковский. «Беглец! — сказал он мне. — Посмотри у себя, как идет методика Новикова — Макмиллана». Хотел я ему рассказать про Короткевича, но старик говорил из дома, где жена, мать жены, дочка, муж дочки, внук и угольно-черный кот по кличке Назым обеспечивали его таким покоем, что наше отделение тяжелых душевнобольных представлялось ему ангельской поляной… Было еще несколько междугородных звонков, по автомату, но абонент молчал и через некоторое время опускал трубку. Хотелось бы думать, что это несовершенство автоматических линий… Моя шефиня Лидия Николаевна Чуприкова несколько раз предпринимала плохо замаскированные попытки устроить мою личную жизнь. Дамы, с которыми она меня «абсолютно случайно» знакомила, очевидно, соответствовали ее представлениям об идеальной супруге. Как на подбор, они были широки в плечах, крепки, говорили громкими голосами и поглядывали на меня взглядом плотника, которому предстоит обтесать сучковатое бревно. Одним словом, жизнь шла, все двигалось вперед, кроме дел с моим Иваном Адамовичем. Я менял «условия игры», но это не помогало. Недели проскакивали, как поезда. Янишевский уставал и явно халтурил. Я метался. Короткевич молчал. Только Лариса, ставшая идейным вождем нашей бригады, подгоняла нас. В этой суете я как-то просмотрел приближение грозовых туч.
Ординаторская. Косавец и Кондаков.
Косавец.У вас усталый вид, Рем
Кондаков.А у вас, Лев Михайлович, наблюдательный глаз.
Косавец.Ужасный день сегодня у меня.
Кондаков.Дома что-нибудь?
Косавец.Да нет, дома все в порядке. В том смысле, что наш семейный барометр показывает всегда одно и то же: бурю. Меня это уже не трогает. Ездил с милицией. Попытка к самоубийству. Сопляк, десятиклассник. «Прошу в моей смерти никого не винить, кроме Лены К.». Позорище! Ударил себя материными ножницами, но попал в ребро. Шуму на весь дом.
Кондаков.Откачали?
Косавец.Да, конечно. Учителя, родители, милиция друзья, эта Лена К. В мини-юбке. Пластинки «Роллинг Стоунз» на полу. Все-таки профессия у нас с вами…
Кондаков.Да, не соскучишься.
Косавец.Рем Степанович, я хотел бы с вами поговорить.
Кондаков.Я догадался.
Косавец.Как?
Кондаков.Вы принадлежите к людям, которые, собираясь выяснять отношения, заранее переходят на «вы».
Косавец.Не замечал. А ведь правильное наблюдение! Ну хорошо, Рем, вернемся к предыдущей форме, но дело от этого не меняется. Я слишком устал и не гожусь для длинных вступлений и дипломатии. В общем, речь о твоем положении в клинике. Ситуация начинает нагреваться.
Кондаков.Не понимаю.
Косавец.Объясню.
Вошла Лариса.
Лариса.Рем Степанович, готовить?
Кондаков.Готовьте.
Лариса ушла.
Косавец.В общем-то, я могу уйти.
Кондаков.Почему уйти?
Косавец.Если нужно… Ну, хорошо, на этом мы остановимся попозже. Так вот. Я даже немного посплетничаю, что о тебе говорят в клинике. «Приехал Рем Степанович Кондаков, молодой, талантливый, красивый…» Приехал. Ну о твоих отношениях с Ларисой я не говорю. Меня это мало волнует. Дело молодое. Я и сам, знаешь, не монах. Да и Лариса, по моим сведениям, не из монастыря. Есть у вас что-нибудь или нет — не мое дело.
Кондаков (к залу).Косавец сделал паузу, для того чтобы дать возможность мне подтвердить или опровергнуть это, но я молчал.
Косавец.Пойдем дальше: молодой врач берет заведомо обреченного и безнадежного по всем статьям больного Короткевича и намеревается показать, что он-то его вылечит он-то покажет всем, как надо работать. Кому покажет? Тем, кто занимался Короткевичем. А им занимались и главврач Лидия Николаевна — два года, и завотделением Косавец, и другие коллеги. И все пришли к выводу, подтвержденному документально, что этот больной неизлечим. Но Кондакову, любимому ученику академика Марковского, наплевать на опыт старших товарищей. Когда с наскока у него ничего не получилось, он встал на путь авантюр. Рем, я специально говорю грубо, как на собрании, как предполагаемый оппонент.
Кондаков.Ну, зачем такие красивые слова? Оппонент, дискуссия! Можно прямей и грубей — персональное дело!
Косавец.Продолжим… Он берет со склада аппарат электрошоковой терапии и, пользуясь тем, что у больного Короткевича нет родственников, которые могли бы выступить против этого во многом сомнительного, а часто и бесчеловечного метода лечения, приступает к экспериментам на человеке. Ну как, убедительно?
Кондаков.Не хватает только деревянного стула с высокой спинкой, герба Российской Федерации над ним и двух скучных милиционеров — справа и слева от любимого ученика академика Марковского. Кстати, не такой уж я любимый. Я не принимал его слов на веру. За это он ценил меня. Ну это так, к сведению.
Косавец.Рем, ты знаешь, с чем ты играешь? Это может перерасти в подсудное дело.
Кондаков.Знаю.
Косавец.Я хотел тебя по-товарищески предупредить. На моих глазах уже дважды это было: летальный исход, приезжает следователь, «арестовывает» историю болезни, сдает ее на экспертизу. Кому в нашей области можно сдать на экспертизу историю болезни? Чуприковой и мне. Шефиня наша вечно занята. Значит — мне. Ты захочешь, чтобы я соврал? Нет, я не совру. У меня не получилось с семьей, но есть ребенок. Я не люблю свою профессию, но я — кандидат наук. Другим кандидатом я уже не стану. И я напишу: «Электрошоковая терапия, хоть и признана как некоторое средство, дающее в исключительно редких случаях определенный эффект…»