т.2. Проза и драматургия
Шрифт:
«Старею, — подумал Калач, — в прошлые времена с этим подлецом, который за три канистры спирта чуть не загубил нас, и слова бы не сказал, теперь — жалко. Да и жизнь прошла. Клавы нет, дети одни растут, как подорожники, друг любимый Николай Федорович на пенсию курс взял, да и сколько ж летать-то можно, в собачьем мешке спать в вертолетном углу? Осенью и он уйдет… Радиста нового прислали — так тот ни о чем, кроме как о деньгах, разговаривать не может… Пора и мне подаваться на трассу Домодедово — Внуково. Два шестьдесят билет. Свое отработал, что надо — заслужил. В войну — Героя, после войны — заслуженного летчика-испытателя. И на обоих полюсах
Тут на память пришел один крепкий вечер в сорок третьем году на Аляске, на окраине города Нома, где находились стратегические склады американской армии. Они, будто полукруглые гусеницы, были совершенно бесконечны и уходили в пурге, по мнению младшего лейтенанта М. П. Калача, куда-то к горизонту. Служил тогда Калач в перегонной команде, гонял и «бостоны» как правый пилот у Якова Киреича Минина, потом гонял и «аэрокобры». Ном — Якутск — Красноярск — фронт… Застряли как-то в непогоду. Ребята говорили, что американцы — слабаки: нафугуют содовой шипучей воды в стакан… Но этот долговязый, пригнавший из города Сиэтл с заводов «Боинг» свой «бостон», был настоящий боец. Какой-то, помнится, барак не барак, из гнутых алюминиевых листов стены и раздвижные стулья, на которых удобно не усядешься. Калач вскоре обнаружил, что остался он один защищать честь летного подразделения перед каким-то долговязым капитаном американских ВВС, который прилично шпарил по-русски. Самый главный разговор пошел у них на тему «что у кого есть».
— А у вас Бьелий дом эст?
— Есть! — отвечал Миша. — У нас даже лучше — Кремль есть!
— А у вас бэнк эст?
— Есть! — ответил Миша. — У нас даже сберкассы есть!
В ходе разговора выяснилось, что все, что имелось в Америке, имелось и в России, и, соответственно, наоборот. На чем взял Миша американца — это на Дне авиации. Дня авиации в США не было.
— Ньет! — признался американец. — Днья авиэйшен ньет!
Он вынул из кобуры свой «кольт» и отдал Калачу. Миша подарком не побрезговал, взял. Так и прошел с ним всю, почитай, жизнь этот дурацкий подарок. Пускал Калач его в дело дважды, и обе причины были серьезные: первый раз восьмого мая на фронтовом аэродроме возле города Новый Тарг, когда пришел конец войне. В другой раз этот «кольт», можно сказать, спас ему жизнь: в Мишу стреляли, и он стрелял. Было и такое. И вот маленький кривоногий пьянчужка обронил его неизвестно где! Калач даже плечами передернул от неудовольствия. Нет, все! Надо завязывать с летной работой. Ну, если не с летной работой, то с Арктикой, во всяком случае.
Тут потянуло на Калача привычным дымком трубочки «Данхилл».
— Ну что, Николай Федорович, — сказал, не оборачиваясь, Калач, — прошла наша жизнь?
— Не совсем, Миша, не совсем, — ответил штурман.
Старик раскраснелся, ломаные бордовые ниточки сосудов обнаружились на щеках.
— Санек звонил, — сказал Калач.
— Да, я слышал.
— Поступил я с ним нехорошо, — добавил Калач. — Что-то даже такой ярости в себе и не припомню.
— А я, Миша, — сказал штурман и даже вынул трубку изо рта, — не припомню такого зверства, чтобы в Арктике у действующих машин антиобледенительную жидкость выпивали. Это все равно что кровь выпить.
— Такое впечатление, что время изменилось, Николай Федорович, —
— Если уж, Миша, разговор зашел, я тебе скажу! — Тут глаза старого штурмана блеснули огнем, сутулая спина распрямилась, что бывало, надо сказать, не каждый день. — Я в эти басни насчет того, что Арктика — заповедник мужества, не верю. Я в Арктике летаю со времен Аккуратова. И святые здесь бывали, и подлецы. И за деньжищами приезжали, и за наградами, и от семейных неудач скрывались. И бежали отсюда без оглядки, и рвались сюда, как к любви единственной. У нас привыкли: ах, полярник — это уж одно вроде как медаль «За отвагу». А я таких мерзавцев здесь видел, что теперь стыдно, что за одним столом сидел!
— Да дело не в этом, — возразил Калач.
— Конечно, дело не в этом, — подтвердил штурман. Он поджигал топку своей трубки, табак разгорался с сердитым шипением и потрескиванием. — Дело в том, что это уж нам попался зверь из зверей. Убийца — и то лучше.
— Чем же? — удивился Калач.
— У него цель есть. У этого нет ничего. Подвернулся случай — так поступил, не подвернулся бы — все хорошо…
Они помолчали, глядя на летние льды.
— Все же, — сказал Калач, — от этого случая что-то нехорошее в душе осталось. Сам я вроде в грязи выпачкался. Вроде на одну ступеньку с ним встал… Это я тебе говорю, как старшему товарищу своему, — добавил, почему-то смутившись, Калач.
— Все! Забыли про это! — сказал Николай Федорович. — Я вообще-то, командир, хотел с тобой поговорить о другом.
Николай Федорович назвал Калача командиром. Несмотря на двадцатилетнюю дружбу, именно этим словом делил он их отношения, разговоры, обязанности.
— Тут мне официальный запрос пришел из управления. Просят еще немного поработать на Севере. За подписью Рассадина. Ну, я решил ответить им «добро».
Михаил Петрович остро глянул на своего штурмана.
— Ты ж на пенсию собирался? — спросил он.
— Да, — ответил штурман.
— Тебе много лет, ты устал.
— Да, — ответил штурман и отвернулся.
— У тебя сын дачу построил в Перхушкове.
— Да, и клубника растет.
— Так в чем же дело?
Здесь Николай Федорович повернулся к командиру и посмотрел на него странновато, даже, можно сказать, необыкновенно.
— А потому что, Миша, — сказал он, — мы с тобой опоры здесь.
— Где? — спросил Калач. Понял, конечно, но хотел подтверждения такой мысли.
— Где? — передразнил штурман. — Здесь. В Арктике.
Михаил Петрович засмеялся и вдруг шлепнул своего штурмана по сутулой спине так, что тот дымом поперхнулся.
— Ты что?! — возмутился он.
— Опора! — смеялся Калач. — Что-то опора больно гнутая!
— За одну гнутую две негнутых дают! — ответил штурман. — Ну, так что?
— Что — что? — не понял Калач.
— Я тебе в экипаже не помешаю? Только ты не стесняйся, если врать будешь — увижу. Работы на следующий год, сам знаешь, какие. Если думаешь, что старик уже не тянет, — скажи, я правды не боюсь.
И посмотрел голубыми детскими глазами прямо в душу пилоту.
— Счастлив буду, Николай Федорович, — ответил Калач, почему-то переступив с ноги на ногу.
— Правда, Миша, возьмешь меня?
— Возьму. Беру. Да что вы, в самом деле, Николай Федорович?! Постыдились бы спрашивать об этом.