Та еще семейка

Макеев Алексей Викторович

— Оттуда, значит, в аккордеоне дурь таскаешь?

— Какую «дурь»! При чем тут мой аккордеон? Я ничего не знаю.

— Так я тебе и поверил.

— Можешь не верить. Почему тут такой беспорядок? А где твой напарник?

— Тебе меня одного мало? Мой Кешка Зыков припрется только к середине этой бабьей бани. Жаль, ты будешь пиликать на эстраде, а то бы я тебя ему уступил.

— Ты пьян, Юра. Ну что ты несешь! — Галя быстро соображала: «Как выйти из безнадежного положения? Скоро здесь будут опера, мои боевые товарищи». Она нащупала в кармане

куртки металлическую башенку французского спрея, подаренного Пигачевым.

Расстегнув на Гале куртку, бывший муж бесстыдно гладил и мял ее упругие выпуклости. Галя покраснела, отпрянула и застонала.

— Сними с меня аккордеон, — тяжело дыша, сказала она.

Екумович приблизил к ее глазам ухмыляющуюся физиономию, привлекающую многих женщин выражением откровенной напористости, бесконечной уверенности в себе. Плюс его бычья шея, могучие плечи и треугольником зауженная книзу фигура. Он освободил Галю от аккордеона. Снимая, смачно поцеловал колючими жадными губами. Замычал, пахнув перегаром, обхватил за талию. Прижал, полез под юбку, громко сопя. Водка и неистовая похоть победили его осторожный ум.

— Подожди, Юра, дай раздеться, — пробормотала Галя, словно изнывая от страсти. — А это куда?

— Что там?

— Очень ценный пакет. Пигачев велел передать прямо в руки Илляшевской. Там на тысячи баксов.

— Давай сюда. — Екумович взял полиэтиленовую сумку, наклонился, выбирая для нее место.

И тогда Галя ударила его острием металлического флакона в висок. Екумович охнул и зашатался. Галя ударила еще раз, так же точно и резко. И уже с отчаяньем в третий раз.

Екумович повалился на пол. Прохрипел что-то, бессильно уронил руку с пакетом. Слегка пошевелился. Потом уж лежал безмолвно и неподвижно. На виске, из-под лопнувшей кожи, проступила кровь, которая стала вытекать извилистой струйкой.

Галя прислонила пальцы к артерии на его горле. «Кажется, все», — подумала она. Постояла рядом минуту. Опять щупала пульс Екумовича. Просунув руки в ремни, взвалила на спину аккордеон. Застегнула куртку. Оправила «колоколец», убрала выбившиеся волосы. Бережно взяла пакет. Глубоко вздохнула и отворила дверь. Выглянула. На территории, окружавшей филиал, никого не наблюдалось.

Легким и быстрым шагом Михайлова подошла к крыльцу. Несколько раз приказала себе успокоиться. Поднялась по ступенькам, чувствуя все-таки дурноту и качку под ногами. Двери автоматически распахнулись, она вошла.

«Игральные» девки еще не появились. Но в соседних конурках болтали, готовясь к выступлению, девки «плясальные». Некоторые разминались у балетного станка. В коридорах пахло косметикой и потом. Несколько раз начинала и бросала петь сипловатая микрофонная певичка.

Галя отдала «золотистой» Любе аккордеон. С оговором вручила пакет в полиэтиленовой сумке.

— Пигачев просил лично отдать Марине Петровне, — с глуповатой добросовестностью сообщила Любе аккордеонистка-синтезаторша. — А то… мало ли что?

— Я звонила Пигачеву по мобильнику. Не подходит, — презрительно скривила красивый

рот Люба. — Скажите пожалуйста, разгулялся потаскун. Где-нибудь в ночном клубе валандается.

— Все может быть, — сказала Галя и отправилась переодеваться.

Все происходило в этот вечер как обычно. В зальце собрались за столиками с шампанским шикарные дамы. На трапециевидной эстраде танцевали девушки, меняя эксцентричные наряды или вообще не надевая ничего. Тонкая негритянка Таня Бештлам в зеленом купальнике, обнаженная по пояс барабанщица Шура Козырева и Галя Михайлова, в подробностях обозреваемая сквозь эфемерную кисею, сопровождали музыкой танцевальные и акробатические номера.

Иногда пела пропитым голоском одна шатеночка, растрепанная, неловкая, очень миленькая, по облику школьница из восьмого класса. Она робко помаргивала детскими глазами и, держа в худых пальчиках микрофон, пленяла маститых любительниц ее незрелых прелестей. Заканчивая петь, наивно улыбалась. Личико у нее становилось смущенным и нежным; шатеночка казалась непорочным созданием.

С виду ей было не больше четырнадцати. На самом деле — двадцать один год, и она вторую пятилетку трудилась на поприще продажи своего тщедушного голоса и хрупкого, но выносливого тела.

В антракте Илляшевская ворковала о чем-то у себя в кабинете с красивой дамой критического возраста. Заглянула взволнованная Люба Кокова.

— Извините, Марина Петровна.

— Что такое? — недовольно обернулась к ней Илляшевская. — Ты не видишь? У нас в гостях Ирма Александровна. Минуты общения с такой женщиной на вес золота. Ну, говори, что там…

— Я еще раз извиняюсь, Марина Петровна, но хотелось бы наедине. — Лицо у Любы было перепуганное.

— Ничего страшного, Мариночка. Я пойду, чтобы вам не мешать, — снисходительно улыбнулась дама. — Договоримся после окончания. — И она величественно удалилась, сияя драгоценным колье и усыпанным рубинами браслетом повыше дрябловатого локтя.

— Марина Петровна, Екумович убит! — почти выкрикнула Люба, едва дождавшись ухода шикарной дамы. — Пришел Зыков и говорит: «Открываю дверь в охранную комнату, а он на полу лежит…»

— Тихо, идиотка. Никто не должен ничего знать. Представление продолжается. Касса полна, клиентки довольны. Пока не закончим, никакой суматохи. Когда все уедут, будем разбираться. Спокойно, иди на свое место.

Однако «спокойно» продолжить свою плодотворную творческую деятельность Марине Петровне не пришлось.

Вслед за появлением Любы вбежала костюмерша Мелентьевна с воздетыми к потолку руками. Влетела охранница Инга. Без шлема и полумаски она выглядела простецкой бабой лет тридцати, рябоватой и сероглазой.

— Марина Петровна, полиция! — мальчишеским голосом всполошенно доложила охранница и, не блюдя от расстройства субординацию, плюхнулась в свободное кресло.

— Почему не позвонила? — Илляшевская вдруг стала страшной, с пожелтевшим лицом, искаженным от бешенства и тревоги. — Где Зыков?