Та сторона мира
Шрифт:
— Ясное дело. — Я затушил сигарету и взял стакан. — Скажи это той, которой ты сожгла внутренности. И тем двум, которые смотрят сейчас на небо в крупную клетку.
— Все это чушь, но я не могу ничего доказать. — Она сказала это так, что если бы я не знал, кто она по профессии, то тут же отмел бы всяческие подозрения и немедленно извинился бы за минутную слабость. Я не смотрел на нее, сосредоточившись на ее словах. Легче почувствовать фальшь в голосе, чем во взгляде, впрочем, большинство лжецов выдает выражение лица. А она либо говорила правду, либо была исключительной лгуньей, и я склонялся ко второму. — Я окружена ложью и чаще всего говорю и делаю то, чего от меня ожидают. Твоя глупая история… Я в нее вовсе не поверила и подумала, что у тебя какая-то другая цель. А поскольку ты мне понравился, я решила, что мы могли
Я посмотрел на нее. Она наверняка была не глупа, и потому все это не было похоже на шитую белыми нитками ложь, скорее… Скорее, черт побери, на правду! Она явно почувствовала, что я начинаю поддаваться, поскольку добавила:
— Ничего больше сказать не могу, мне нечем оправдаться.
Она несколько перестаралась, но была столь обрадована успехом, что даже не заметила выражения моего лица. А оно явно изменилось, ибо меня давно уже никто так не гипнотизировал… Нет! Недавно! Груки! Неплохой дуэт… Я позвал бармена и спросил, не найдется ли у него пачки «Дромадера». Вскоре он принес сигареты, я открыл пачку и предложил сигарету Лиретте. Она отказалась, все еще грустная, непонятая, обиженная, предающаяся воспоминаниям о сыплющихся на нее несчастьях.
— Не знаю, что обо всем этом думать, — задумчиво сказал я.
— Понимаю. — Она посмотрела на меня так, что три четверти мужского населения — впрочем, как и я сам пять минут назад — пали бы перед ней ниц, умоляя позволить им поцеловать краешек ее платья.
— Сомневаюсь. Ты должна была бы быть мужчиной. — Я кивнул бармену и попросил бутылку «Клуб 1999» в номер триста пятьдесят два. — Но допустим, что между нами мир, что означает ровно то, что означает. Роман кинозвезды и посредственного детектива может случиться только на экране. До свидания. — Я слез с табурета и направился к выходу.
В холле я ускорил шаг и почти подбежал к стойке портье.
— В машине, на которой я сегодня ездил, осталась сумка. Пожалуйста, отнесите ее ко мне в номер и положите содержимое на кресло. Очень прошу, побыстрее.
Портье наклонился к микрофону и повторил мою просьбу. Я поблагодарил и направился к киоску, где купил целую пачку журналов и газет, потом спустился на этаж ниже в медпункт и сменил повязку. Заодно я показал руки врачу, тот смыл пленку, осмотрел и наложил новую.
— Заживает прекрасно, мне тут делать нечего. Два дня, и вы об этом забудете. — Он был весьма деликатен и лишен любопытства. «Видимо, зарабатывает столько, что может позволить себе такую роскошь», — подумал я и, поблагодарив, вышел из кабинета. Решив дать мисс Ней еще несколько минут, я выкурил внизу сигарету. Если мои предположения были верными, она должна была с кем-то связаться — либо с шантажистом, либо с кем-то из приятелей — и посоветоваться относительно дальнейших шагов. Так я рассуждал, а поскольку чувствовал, что мой мозг работает словно правительственный компьютер, полностью ему доверился. Через десять минут я поднялся на лифте на свой четвертый этаж и вошел в номер. В кресле сидел медведь-коала. Я взял его в руки, оглядываясь в поисках более подходящего места, и в конце концов поместил его между столиком и кроватью. Сняв пиджак, я отстегнул кобуру, вынул из пистолета патроны, вставил обратно обойму и повесил кобуру на спинку кресла. «Элефант» я положил на окне, за жалюзи. Сев в кресло, я включил магнитофон, нашел какую-то спокойную музыку и откупорил виски. Налив дюжину капель на дно бокала, я развернул газету и закурил.
Через полчаса я начал от скуки просматривать прессу по-настоящему, а в бутылке несколько поубавилось содержимое. Я выключил магнитофон и сбросил ботинки.
В пакете с покупками я нашел мягкие тапочки, при виде которых у меня почему-то возникла мысль о том, чтобы принять душ. И когда я уже стоял в дверях ванной, звякнул дверной звонок. Я медленно подошел к двери и посмотрел в глазок.
Она стояла перед дверью, с сумочкой через плечо. Облизнув губы, я открыл. Мы стояли друг напротив друга, но недолго — Лиретта сделала два шага и ловко прошла между мной и дверным косяком. Я закрыл дверь и пошел следом. Она остановилась перед столиком и взяла бутылку.
— Ты меня не дождался, — сказала она с претензией в голосе.
Подойдя к бару, она достала
— Мне самой себя обслуживать?
Я откашлялся и вынул бокал из ее руки. Наши пальцы на мгновение соприкоснулись, в это могло бы продолжаться и дольше, если бы зависело только от нее. Но я не собирался облегчать задачу. Налив ей и себе, я подал ей бокал и показал на кресла; она уселась на то, что ближе.
Я сидел, взбалтывая напиток в бокале. Темная, коричневая, как дубовая кора, жидкость омывала стенки, оставляя на них тонкий слой, который, прежде чем стечь на дно, восполнялся очередной плывущей по стенке волной. Я покачивал рукой то быстрее, то медленнее, волны, соответственно, поднимались выше или ниже; так я забавлялся минуты две, не глядя на Лиретту. Какое-то время она терпела, но, видимо, ее не увлекало так, как меня, преобразование поступательного движения во вращательное; поставив свой бокал, она наклонилась надо мной, положив руки мне на плечи, и какое-то время стояла, касаясь лбом моего лба. Потом забрала у меня бокал и присела, взяв меня за руки.
— Почему ты меня не любишь? Зачем ты стараешься как можно сильнее меня унизить, вынуждаешь меня вести себя подобно проститутке?
— Потому что ты проститутка и есть. — Я погладил ее по голове. — И мне хочется, чтобы ты была собой, такой, какая ты на самом деле, — улыбнулся я.
Я держал улыбку на лице довольно долго, ожидая, что она заедет мне в физиономию, а при напряженных мышцах это не так больно.
— Наверное, я должна была бы тебя ударить. — Она не изменила позы, не прикрыла колени юбкой, не дрогнула. — Видимо, так, по твоему мнению, должна вести себя оскорбленная невинность, да? Я не невинная.
Я слегка дернул плечом в знак согласия.
— Никто тебя в этом не обвиняет. Всякая глупость имеет свои границы. — Мои пальцы соскользнули с ее головы и вплелись в волосы на шее.
Поглаживая кожу на ее шее, я ощутил под пальцами какую-то гладкую цепочку, намотал ее на палец и потянул к себе, желая разглядеть подвеску. Меня охватила уверенность, что это нечто важное — такие предчувствия слишком редко меня подводили, чтобы я мог ими пренебрегать. Я потянул цепочку еще выше, но она за что-то зацепилась. Все это время мы продолжали смотреть друг другу в глаза. Мой взгляд — надеюсь — ничего не выражал, ее же — молниеносно менялся, от сожаления и грусти до обещания, которого я не мог понять.
— Если уж ты начал меня раздевать, то лучше начни с чего-нибудь другого. Цепочку я сниму последней, — медленно сказала она.
Вопреки собственной воле и тому, что я о ней знал, в полном противоречии с принципами, которых я придерживался всю жизнь, мне вдруг страстно захотелось швырнуть ее на кровать, разодрать на ней одежду и целовать так, чтобы после каждого поцелуя оставался кровоподтек. И я все больше был убежден, что должен быстро поддаться желанию, поскольку поддамся ему все равно, может быть, только в большей или меньшей степени превратившись в безвольную тряпку. И еще в одном я был уверен: она прекрасно знает, какая внутренняя борьба происходит сейчас во мне, я не был лишь уверен, радует это ее или беспокоит. В исходе же происходившей внутри меня борьбы между совестью и желанием она наверняка не сомневалась, поскольку медленно встала, повернулась и направилась к кровати. Ей нужно было пройти четыре или пять шагов, но за это время она успела полностью избавиться от одежды. Однако я не видел, когда она сняла цепочку и где ее спрятала. Склонившись над Лиреттой, я сразу заметил отсутствие цепочки, но поиски ее решил отложить на потом.
Очередную сигарету я закурил лишь два с половиной часа спустя. Лиретта, что мне понравилось, закурила другую, а не стала — как это часто любят делать любовницы в фильмах — вынимать ее у меня изо рта. Я сел, свесив ноги на пол и уставившись в окно, и передвинул сигарету языком, чтобы дым не попадал в глаз. Позади меня висела тишина.
Я обернулся и посмотрел на Лиретту.
Она лежала на спине, впервые за два часа, подложив руку под голову и с сигаретой во рту, как и я. Глаза ее были закрыты, волосы, остававшиеся пушистыми и мягкими, несмотря на слегка вспотевший лоб, разметались по подушке. Соски, еще несколько минут назад бывшие острыми и твердыми, разгладились, грудь мягко двигалась в ритме дыхания, гипнотизируя меня. Я с трудом отвел от нее взгляд и встал.