Табак

Димов Димитр

Лила осталась у постели Ирины.

Ирина дышала ровно, глядя куда-то в пространство полуоткрытыми невидящими глазами. Лила в раздумье рассматривала ее профиль с легким орлиным изгибом линии носа и горькими складками в уголках губ. Густые иссиня-черные волосы ее были мягки как шелк. Грудь и плечи излучали какую-то магнетическую силу. Наверное, от этой силы дрогнул и Павел в ту ночь в Чамкории. Но сейчас Лила понимала, что то был лишь бессознательный рефлекс. Ирина не могла нравиться такому мужчине, как Павел. Она его лишь слегка взволновала тогда, год назад, когда нервы его были

взвинчены напряженной жизнью подпольщика, бессонными ночами, постоянно грозящей опасностью попасть в руки гестапо или болгарской полиции. Ирина с ее исковерканной душой, распавшейся волей, извращенным умом была всего лишь никчемным обломком прошлого. Она была безнадежно подточена своими пороками и обречена на гибель. И все это накладывало отпечаток на ее лицо – от ее призрачной красоты веяло вырождением.

Спустя несколько минут Ирина заснула. Выходя из комнаты, Лила еще раз взглянула на нее. В мягком кремовом свете ночника лицо Ирины казалось все таким же красивым, но красивым неприятной, безжизненной красотой. Теперь она вызывала у Лилы только жалость, смешанную с признательностью за отзывчивость, которую Ирина проявила к ней десять лет назад.

Ирина осталась одна. За окном была осенняя ночь, и дождевые капли отбивали погребальную дробь на черных оконных стеклах.

– Насмотрелась на нее! – задумчиво сказала Лила, входя к Павлу.

– Ты убедилась, что я был прав?… Я вхожу в ее положение, и в то же время она меня раздражает. Ее присутствие в доме неудобно. Здесь штаб. Товарищи вправе сделать мне замечание.

– Глупости. – Лила что-то обдумывала, пристально глядя прямо перед собой. – Я должна ей помочь! – сказала она, помолчав. – Никогда не забуду, как она помогла мне. Если бы не она, я бы осталась калекой.

– И я бы не любил тебя, не так ли? – спросил Павел.

– Нет! – Лила улыбнулась. – Я уверена, ты все равно любил бы меня.

Павел обнял ее. Лила ответила на его поцелуй, но потом легонько оттолкнула и потянулась за брошенным па спинку кресла пальто.

– Ты не останешься? – огорченно спросил Павел.

Она ответила:

– У нас ночное заседание.

На следующий день Ирина проснулась около полудня, вялая и с тяжелой головой от сильного снотворного, которое дал ей военный врач и которое предназначалось но для слабонервных женщин, а для тяжелораненных бойцов, мечущихся в предсмертной агонии. Снизу доносился знакомый шум: телефонные звонки, топот подкованных сапог, гудки автомобилей и треск мотоциклов. Сквозь кружевные занавески в окна просачивался печальный белесый свет ненастного дня. Служанка подала ей завтрак в постель, по Ирина не прикоснулась к еде: ее поташнивало от лекарства, в состав которого, вероятно, входил опиум. Вскоре пришел партизанский врач – смуглолицый, с монгольскими чертами лица, в пилотке с красной звездой. Глядя па пего, Ирина опять подумала, что была когда-то знакома с этим человеком.

– Меня тошнит, – сказала она.

– Это от лекарства… Вы ведь врач?

– Была когда-то, – ответила она.

Он не сразу отозвался. Может быть, он ее не понял потому, что ничего не

знал о ней. Наверное, ему никогда но пришло бы в голову, что женщина с дипломом врача может торговать своим телом, стать любовницей фон Гайера ради заказов Германского папиросного концерна. Вряд ли ему известно, что за двенадцать лет праздной жизни у нее выветрились из головы знания, необходимые для врачебной практики.

– Наверное, вы бросили медицину, когда вышли замуж, – сказал он.

– Да, – ответила она.

– Теперь вам придется восстановить свои знания. Нам нужны кадры.

– Это невозможно.

– Что именно?

– Восстановить знания.

– Почему? – Он вдруг оживился. – Достаточно годик почитать как следует и поработать в клиниках.

– Мне это будет трудно.

– Я говорю по собственному опыту. Я пять лет был оторван от медицины.

– Почему? – спросила она.

– Сидел в тюрьме как политический заключенный.

«Вот он какой», – подумала Ирина. Потом улыбнулась. Она уже не сердилась на него за снотворное, от которого ее тошнило.

– Где ваш генерал?

– Только что уехал и приказал сообщить ему по телефону, как вы себя чувствуете.

– Скажите ему, что я чувствую себя прекрасно.

– Нет, не скажу.

– Почему?

– Потому что вы далеко не прекрасно себя чувствуете… Вы просто комок нервов. И никаких драм на сегодня.

– Драм?… О каких драмах вы говорите?

Она покраснела при мысли о том, что этот человек знает ее прошлое. Он заметил ее смущение и сказал:

– Смотрите на жизнь веселее.

– У меня нет вашего чувства юмора.

– Однако вы должны как-то отвлечься от своих мыслей, иначе припадок повторится.

– Не могу, – мрачно сказала она.

И, удивленная этим вырвавшимся у нее признанием, снова почувствовала, что у нее дрожат руки.

– Как то есть не можете? Вы просто капризничаете.

– Капризничаю?

– Конечно. Во времена Шарко таких пациентов лечили пощечинами.

– Уж не собираетесь ли испробовать подобное лечение?… Это будет похоже на ваши снотворные порошки, от которых меня до сих пор тошнит.

Она рассмеялась и в тот же миг почувствовала, что руки у нее перестали дрожать. «Этот тип прав, – подумала она. – Надо почаще смеяться».

– Каким это снадобьем вы меня напоили? – спросила она.

– Опиумом. У меня не было ничего другого. Я раздобыл его в одной деревенской аптеке, пока наш отряд вел бой с фашистами. Но завтра каждый батальонный врач нашей группы будет располагать самыми современными лечебными средствами. И если бы вы не поторопились с припадком, я бы предложил вам какую-нибудь новинку.

Ирина рассмеялась и подумала: «Значит, не такой уж ты профан. А я было решила, что ты дал мне опиум по невежеству». Она поняла, что в этих продолговатых миндалевидных глазах, которые она, должно быть, видела не раз (недаром они будили в ней обрывки воспоминаний о студенческих годах), была ясность и бодрость человека со спокойной и здоровой натурой. И ей снова показалось, что этот грубоватый человек сердечен и мил и что она когда-то прошла мимо, не оценила его. Наконец она решилась спросить: