Табель первокурсницы
Шрифт:
— Что там произошло? — спросил он у белобрысого.
— Сходи и посмотри, — огрызнулся мой спутник, — Вряд ли вы сегодня вообще отчалите, — он указала на дирижабль.
Служащий опасливо покосился на меня, но отходить от вышки не торопился. Просто напуганный человек, который не совладал с собой, огрызнулся. Сколько их еще таких здесь на площади…
Рядом с ящиками валялись сломанные ходули. Один из уличных артистов сидел на земле, то и дело, вытирая кровь из разбитой головы. Железнорукий остановился у ящика, оперся, словно ему было тяжело дышать. Сейчас он как никогда походил на усталого обывателя, одного из многих…
Служащий отвернулся и снова стал смотреть на купель, с этой стороны каменная чаша выглядела целой. Артист со злостью отпихнул от себя остатки ходулей, снежная каша доходила ему почти икр, длинные штанины набрякли.
Белобрысый выпрямился, словно смог, наконец, восстановить дыхание, в свободной руке мелькнул инструментариум, тихо щелкнуло выдвигаемое шило…
Рабочие потащили очередной ящик с кожаными бурдюками, их было больше дюжины, на ближайших без труда различалось клеймо мастерской. Узорчатые переплетенные буквы «У» и «Г». Я видела этот рисунок раньше, мало того, была уверена, что именно такой оттиск стоит сейчас на моих безумно дорогих великоватых сапогах. Ули и Гикар — кожевенная мастерская, а на бочках с вином клеймо Оуэнов…
— Ювелир, травник, кожевенник и мастер-оружейник, — тихо перечислила я заболевших.
На нас никто не смотрел, кожа прокололась с тихим хлопком, когда шило вошло в ближайший сосуд.
— Ты знаешь, что делать, — прошептал мужчина, поворачиваясь, его дыхание отдавало кислым, вторая рука все еще лежала на моей талии.
— Вы не знаете, о чем просите.
Белобрысый вытащил шило, капли воды побежали по бурдюку.
— Кожа — это не дерево, — я облизнула губы, — Кожа — это почти…
Как объяснить «не магу» то, что в тебя вбивают с того момента, как просыпается сила? Кожа — это почти жизнь, всего на одну ступеньку не доходя до запрета богинь. Кожа — это не трава, не хлопок, даже не мед или молоко… Кожа — это животное. К счастью, мертвое. Коэффициент изменяемости условный «ноль». Условный потому что кожу можно изменить, но только самым-самым лучшим магам, самым опытным, тем, кто никогда не переступит запрет богинь, дано право изменять такие вещества.
Будь это иначе, кожевенные мастерские давно бы вытеснили магические.
— Ну, — поторопил меня мужчина, железная культя прижалась к боку сильнее.
— Не… не могу, — я снова коснулась сферы, про компоненты на поясе придется забыть. По крайней мере, на время. Нужно что-то придумать, причем срочно, иначе…
— Не можешь? Или не хочешь, графиня?
— Не могу и не хочу, — твердо ответила я, стягивая изменения внутрь сферы, что дал мне травник. Решение пришло за секунду, удивительно простое и действенное. Я не знала, как загнать в заряд крик. Но я могла представить, как не загонять его туда. Крик — это всегда волна, область давления, что мы создаем сами, сильное или слабое. В прошлый раз я его усилила, а в этот… В этот я его ослаблю, ослаблю до нуля, нет еще ниже, если это ниже вообще бывает. Кончики пальцев закололо…
— Тогда… — железная рука прижалась к боку, и я почувствовала, как ткань вспарывает лезвие, сантиметр за сантиметром. Он делал это нарочито медленно, скользя по касательной, а не вгоняя металл в плоть одним движением, — Тогда ты умрешь. Здесь и сейчас.
Зерна изменений,
— Но умру я не одна. Мой огонь заберет вас тоже, — в отчаянии пообещала я.
— А заодно и полплощади, — хохотнул белобрысый. — Мы вернулись к тому, с чего начали. Огонь против стали. Маг против воина. Кто быстрее. Надеешься выжить? — ткань разошлась, и лезвие прижалось к коже, — Конечно, надеешься. Как и все. Лезвие тонкое, быстро войдет в тело, возможно, даже боль придет не сразу, но ты все равно закричишь. Сегодня все кричат…
Служащий воздушной компании обернулся и нахмурился.
— Восстанови бурдюк или я тебя убью.
Я зажмурилась в ожидании удара, одновременно молясь Девам, чтобы его не было. Ведь, так не бывает, правда? Девушки не гибнут на празднике посреди центральной площади.
Точно, а еще они не бегают по острогам за рыцарями, не сбегают от Серых посреди ночи, не получают по голове.
— Видела когда-нибудь ранение печени? — холодная сталь чиркнула по коже, смещаясь, — Нет? Человек умирает не от самой раны, а от потери крови, которую нельзя остановить, сколько ни бьются целители, — белобрысый посмотрел на вытекающие из бурдюка капли воды и воткнул шило в соседний, впрыскивая «яд», — А если перед этим нанести на нож еще и мешающий закрыться ране раствор…
— Эй, — закричал служащий, делая шаг к ящикам. — Вы там…
— Кричи, — почти попросил меня мужчина. — Или молча делай то, что говорят.
— Нет.
Секунда уходила за секундой, каждая из которых казалась мне бесконечной, но удара все не было. Сердце колотилось, руки дрожали в ожидании, а белобрысый все говорил и говорил, хотя я понимала лишь слово из трех. Быть смелой на словах куда проще…
— Я убью тебя, но ты еще проживешь достаточно долго, чтобы успеть проститься со своим ненаглядным бароном. Чем не мечта? Не жили они долго и счастливо и умерли в один день, — его речь стала торопливой, движения резким и каким-то суетливыми. Мужчина вытащил иглу, прозрачные капли побежали по кожаному боку, оставляя после себя быстро темнеющую дорожку, — А если я скажу тебе, что смерть варвара мне совсем не нужна? Я вскрою тебе печень, ты сожжешь мне сердце, заберешь противоядие. Сможешь передать его любимому, прежде чем почить у него на руках. Не будет уютной могилки на двоих, не будет рая Дев для влюбленных. И мальчик забудет девочку, забудет в тот же миг, как отвернется от свежего могильного холма.
Он продолжал говорить, и я поняла, что невольно стягиваю изменения во вторую руку. Зачем? Затрудняюсь сказать… Хотя вру, знаю. Зерна восстановления способны лишь на одно. На восстановление.
Я на самом деле собираюсь помочь ему? Собираюсь коснуться магией мертвой кожи? Даже если мне грозит рабский ошейник? Нет. Нет. И еще раз нет. Я заставила себя разжать пальцы. Только не ради этого белобрысого.
А ради чего готова? — спросил внутренний голос. И я испугалась, не только того, что говорил железнорукий, не его вкрадчивого тона, ни его угроз, а своих мыслей, ответа, что пришел в голову быстрее, чем я успела заставить себя не думать об этом.