Табельный выстрел

Рясной Илья

— Столько всего перекопали, — посерьезнел Маслов. — И ничего.

— Чувствую, за лесом мы дерево не разглядели.

— В стогу иголку сена, — поддакнул Ганичев, открывая окно, чтобы проветрить комнату.

— Стог и иголка — да это на день работы, — хмыкнул Маслов. — Жемчужина в элеваторе — это точнее.

— Заново надо все перекапывать, — вынес вердикт Поливанов. — Но выборочно, чтобы не утонуть… Вот что, Володя. Тебе, как особо ленивому, поручаю подвиг. Обходишь снова все окрестности вокруг места происшествия. Беседуешь с оперативниками, участковыми, патрульными. Пусть вспоминают даже мельчайшие

происшествия, события того дня.

— Есть, босс! — воскликнул Маслов. — Я принес вассальную клятву верности и теперь весь ваш.

— Перегрелся? — полюбопытствовал Поливанов. — Айвенго слишком много читал?

— «Белый отряд» Артура Конан Дойла. Там этот вопрос очень подробненько освещен.

— Митрофаныч, — продолжил Поливанов. — Берешь Абдулова в помощь. И занимаетесь тем же самым, но по убийству участкового.

— Сделаем, — кивнул Ганичев.

— В общем, работайте. А я, как бумажная крыса, в документы зароюсь — может, там чего найду.

— Вот это дело, — Маслов сладко потянулся и зевнул. — Я тоже, когда начальником стану, буду документы изучать. И чтобы не бездельничать и работу показывать, поручу всем, чтобы этих документов мне слали целую гору. И буду тех, кто не пришлет вовремя, страшно карать!

— У тебя же работать никто не будет, — возразил Поливанов.

— А к тому времени и преступности не будет. Одни документы.

— Ладно, хохмач. Завтра за ударную работу.

— Нам водки не надо, работу давай, — с этими словами Маслов лениво продрейфовал в сторону ванны, почистил зубы и завалился на опасливо скрипнувшую под его богатырским весом кровать. Взял прихваченную из Москвы книгу «Стажеры» обожаемых им фантастов братьев Стругацких. Но уже через пять минут задремал, и книжка со стуком упала на пол.

Его безмятежному сну мог бы черной завистью позавидовать невинный младенец.

Глава 30

Сегодня Греку как никогда хотелось напиться. Не шампанского, а настоящего спирта. Который, кстати, у Любаши был в наличии.

Он плеснул спирта в стакан. Сделал пару медленных вдохов-выдохов. Задержал дыхание на половине вдоха. И опрокинул стакан. Запил томатным соком. Замычал, как от зубной боли. Прикрыл глаза. И произнес скрипуче:

— Не берет, зараза.

— Хороший спирт, я пробовала, — суетливо выпалила Люба.

— Не берет…

— А что так? Думой какой тяготеешь?

— С годами воспоминания приходят, когда не просишь, — устало произнес он. — Вот так и стоит перед глазами тот барак в зоне в Норильлаге. Я тогда в первый раз срок мотал. Молодой был. Все интересно. Как щенок везде нос совал. Правильным босяком мечтал быть. Во сне сладкие сны снились, как сам смотрящий за зоной Лёва Примус меня коронует… Ну и ввязался в игру с ближними Примуса. И как всегда — сначала мне перло так, что аж дух захватывало. А потом сразу переть перестало. Шестерки вместо тузов посыпались. И из игры не выйдешь — не выпустят. Я уже потом понял, что развели они меня. И карты меченые были, и передергивать они мастера.

— Это уж да, — задумалась Люба, вспоминая, как в былые времена с каталами — карточными шулерами корешилась. Ребята были веселые и виртуозы своего дела, в цирке могли бы выступать с карточными фокусами.

— Глупый

я тогда был. А глупость наказуема. Подляну мне кинули, как фраеру последнему.

— На то и шулера, — кивнула Люба, знавшая, что изначально подляной называли ситуацию, когда опытные блатные при помощи шулеров вешали на новичка карточный долг.

— Вот уже нечего мне ставить — все продул. А отступить упрямство не позволяло. Им это и надо было, — Грек тяжело замолчал.

— Что надо? — прервала молчание Люба.

— Жизнь.

— Как?

— Жизнь я проиграл.

— Свою?

— А то чью же!

Любаша изумленно посмотрела на него:

— И как при своих остался?

— Пришлось на чужую менять…

— Тебя торпедой послали! — осенило ее.

— Именно так. Стукачка одного воры просчитали. Но очень уж подступиться к нему стремно было. Это или засыплешься, или сам на перо сядешь. Вот и нужна была торпеда. Видели, что я парень бойкий, палец в рот не клади. И выбрали меня: убиваешь — и долг погашен. И моя жизнь при мне.

— А ты?

— Понимаешь, торпеде шанс нужен. На верную смерть мало кто пойдет. Припертый человек, да еще перед лицом смерти может и взбрыкнуть крупно. А тут я видел хоть призрачный, но шанс выжить.

— И что?

— И я выжил. И не попал на кукан куму. Все чисто прошло. После этого я у босоты в гору пошел.

Он махнул еще граммов тридцать спирта, тряхнул головой:

— Не берет, сука!

— Побольше накати.

— Не хочу тупеть. Хочу, чтобы ты меня слушала, Норка. Чтобы и на тебя мои воспоминания легли.

В тот вечер Грек выдал много чего такого, от чего у Любы мурашки по коже ползли. Вспомнил он и сучьи войны. После войны воевавшие, сотрудничавшие с администрацией уголовники, загремевшие за всякие дела снова в зону, объявили, что не принимают воровской закон и теперь сами с усами, за что блатными были объявлены ссучившимися. В начавшемся взаимоистреблении сотни воров и их врагов полегли, причем не только на зонах — многих и на воле доставали. Помнил Грек, как на Колыме на пересылке человек тридцать сук отвели в сторону. И резня началась. Суки перьями пытались отмахиваться, но воров в три раза больше было. И сук тогда не просто подрезали, но добивали. И Грек добивал. И такая в нем ярость была, что остановился, только когда своего кореша случайно рубанул по предплечью. Вспомнил он, и как его суки чуть не замочили, когда он на подконтрольную им зону попал. Пришлось грех взять, с администрацией ручкаться, сдал кое-кого. Такое тоже бывало.

— Не верь, Норка, что воры никаких отношений с операми не имеют, — произнес он, глядя куда-то в глубь себя. — Всяко бывает. Иногда и мусор в помощь.

— Ну это если совсем припрет, — сказала Люба.

— Так и приперло… Такая жизнь была. Я резал. Меня резали. На спине шрам — сука втихаря ударила. Ребра вохровцы в Соликамске переломали. В плече дырка от пули — это от вологодского конвоя. Живот пропорот — это когда меня на сходня-ке «польские воры» в Мордовии приговорили за то, что я под них не лег. Лепила на зоне зашил и сказал — повезло, долго жить будешь. Я и живу. А они все сдохли… И дальше так будет. Я буду жить, а они дохнуть, — в глазах Грека мелькнула какая-то дикая остервенелость.