Тахана мерказит [Главный автовокзал]
Шрифт:
Петр Иванович рассмеялся.
– Ну и проглот ты, Пашка. Поясни мне еще чуток, и покушаем. Почему кто в шляпах, кто в тюбетейках. А вон и вовсе в малахае меховом пилит?
– Все хасиды, но все по-разному.
– А вон с мальцом в халате стеганом, этот кто?
– Опять хасид.
Петр Иванович агрессивно закряхтел и стряхнул пепел не в пепельницу, стоявшую на ограждении, а вн, где возле подъезда сидели с детьми бабы в одинаковых прическах.
– Это знаешь, как называется?! Это сектанты называется! Непосредственно. У нас их на кол сажали
Пашка, не желая включаться в компрометирующий его страну разговор, сделал вид, что углубился в газету. А может и правда, читал.
– Чего там? – буркнул Петр Иванович, недовольный что на старости лет сцепился с мальчишкой.
– Голаны арабам отдают, – повторил Пашка фразу, сказанную вчера отцом.
– Ну и что? На всех земли хватит, ладно уж вам чурок пригнетать. Я вон когда в армии служил, в дивии Дзержинского, у нас поперву-то тоже над чурками мудровали. Мне не понравилось. Пару раз в клюв кое-кому дал и прекратил безобразия. У меня с левой хорошо идет.
Пашка тяжело, как взрослый умудренный жнью человек, вздохнул и сложил газету.
– Васин, ты этого не поймешь, Они стрелять начнут. Или взрывы делать. Как раньше.
– Ну уж так уж?
– Васин… Когда первые поселенцы землю, как это по-русски, – делали?
– Обрабатывали, – подсказал Петр Иванович.
– …обрабатывали, арабы стреляли по ним. Пришлось ездить в тракторах с броней. Землю делать. А когда делали землю руками, томаты и прочее так дальше – рядом был автомат. У мужчин, у женщин, у детей даже. И старые тоже имели вооружение. Так было.
– Не врешь? – Петр Иванович почему-то безоговорочно верил этому жирному балбесу. – Ну, так нельзя. Та люди не делают. Война войной. А крестьян на поле зачем! Тут арабы не правы. За это надо наказывать.
Петр Иванович совсем не собирался вступаться за евреев, но за них вступалась деревенская его душа.
– Ладно! – оборвал он неприятную тему. – Скажи лучше, почему вот у баб лица, в основном, приятные, одеты чисто, даже, можно сказать, модно, а прически одинаковые? Опять религия?
– Опять, – засмеялся Пашка. Почему-то здесь, на крыше, с Петром Ивановичем он стал говорить по-русски нормально, не как вчера. – Это не прически. Это парики. Из волос.
– А под париком?
– Бритвой так делают – Пашка погладил себя по голове.
– Броют? – ахнул Петр Иванович. – Налысо? А… мать твоя?.. Алка, в смысле, тоже?..
Пашка, заливаясь хохотом, схватился за живот.
– И нечего ржать… – недовольно пробормотал Петр Иванович, понимая, что сказал что-то не то, но не понимая – что. – Ладно, иди уж, жратву тащи…
Пашка, продолжая хохотать, мигом скатился с крыши. Но, похоже, не за одной жратвой, а чтоб и семью посмешить. Только чем вот?..
Вслед за Пашкой, который минут через пять приволок обед с ледяным пивом, показались на крыше и Мишка с Мири. Они весело лопотали что-то между собой по-ихнему и, смеясь, поглядывали на Петра Ивановича. Мири сразу бросилась к парапету, выискала вну какую-то товарку и тоже
– Ай! – взвгнула Мири.
Пашка с Мишей, молча наблюдавшие за действиями Петра Ивановича, опять покатились с хохота.
– Да парики – это только у хасидок, когда они идут жениться!.. – задыхаясь и вытирая проступившие от смеха слезы, проговорил Пашка.
Посмеялись уже все вместе. Потом принялись за обед.
– Миша, объясни ты мне, Христа ради, – сказал Петр [Иванович, нарезая окостеневшее в холодильнике сало. – Вот все талдычут у вас про террорм. Да и меня вчера два с чемоданами шмонали. Ну, когда война, это я понимаю. А сейчас? Да и кого взрывать, скажи на милость? Этих? – Петр Иванович, брезгливо сморщившись, простер руку в сторону двора, где вну мельтешили евреи. Он за ними опять успел понаблюдать, пока Пашка отсутствовал. Спешили они по своим делам молча, сосредоточенно, и эта их повышенная деловитость проводила какое-то несерьезное впечатление. Будто придуриваются, в бирюльки играют. – Ну кому их взрывать?!
– В общем-то да-а… – протянул Мишка. – Эти-то, может, и не очень нужны. Но…
Но что «но», так и не сказал, а принялся за курицу. Петр Иванович решил, что опять сунулся куда-то не туда, и не стал допытываться. Помолчав, он тоже выломал у холодной курицы ногу, полил ее кетчупом. Закончив с курицей, заел картофельной служкой – чипсами. Допил пиво.
После обеда посидели еще, покурили. Мири опять отправилась к парапету, свесилась вн, что-то выискивая там глазами. Но Петру Ивановичу крыша уже осточертела, а загорать – так у него и на даче загара хватает.
– Слушай, Миш, – сказал он, – если транспорт не работает, так ведь можно и пехом, по карте? А?.. Я думаю, просмотреть маршрут поточнее непосредственно и вперед с песнями… Как считаешь, Миш?..
– Попаля, попаля! – радостно завопила вдруг Мири. – Я в мальчика вну плювала и попаля. Я несла Гюле уроки, был шабат, он меня биль.
– Нормально, – недовольно сказал Петр Иванович, думая о своем. – Взрослых перебиваешь…
– Васин, ты не любишь теперь меня?
– Люблю, люблю… Понимаешь, Миша, своими силами хочу добраться до Гроба Господня. Ты мне адресок черкани по-русски и по-жид… по-еврейски. Не заплутаю. А заплутаю, прогуляюсь.
Мишка почесал лысину.
– Пашка?
– Папа, я очень устал. Оставь меня, пожалуйста, в моем покое.
Мири подняла руку как школьница.
– Можно я с Васиным пойду в Старый Город?
– Ты? А почему бы и нет? – Мишка положил руку на плечо дочери. – Значит так. Идете в Старый Город. Покажешь Гефсиманский сад. Крестный путь. Стену Плача. Повтори.
– Мы покупим…
– Вы ничего не покупите, – нахмурился Мишка. Мири тоже нахмурилась и, по-отцовски повторяя интонацию, сказала мрачно: