Таинственные истории, случившиеся с обычными людьми
Шрифт:
Вот у нас заодно появилась минутка обсудить еще одну вещь. Дело в том, что я записываю мою историю спустя сорок лет после того, как она произошла. Я много раз пытался это сделать, но меня вечно что-нибудь да останавливало.
В молодости я не умел излагать свои мысли внятно. Перескакивал с одного на другое и был чрезвычайно эмоционален в духе интернет-общения. Не стеснялся в выражениях и прибегал к разного рода лексике, которая по прошествии десятка лет стала попросту непонятной, ибо отошла в прошлое вместе с эпохой, ее породившей.
Я и сам порой
Потом я женился. Это заняло все мои мысли и надолго отвлекло от Гемпеля и всего, что было с ним связано.
Потом я развелся. Это обстоятельство также забило мою оперативную память, и некоторое время я был некоммуникабелен.
Потом я опять женился.
Наконец у меня родились дети…
И во все эти многоразличные эпохи мама непрерывно меня пилила по разным поводам. Впрочем, курение оставалось неизменным и первым, с него она начинала, а потом переходила к теме «ты хочешь оставить меня без внуков» (новая версия: «твои дети сведут меня в могилу»).
Я и мои жены. Я и мои дети. Я и мое здоровье. Я и мамино здоровье.
Вот и сейчас она уже в десятый раз меня спрашивает, чем это я занимаюсь в выходной день. Почему сижу взаперти, такой бледный, ничего не кушаю и что-то строчу в блокноте. Кажется, она подозревает, что я составляю завещание, а это автоматически означает, что я болен и чувствую скорое приближение смерти…
– Мама, я просто решил написать рассказ, – объявил я, закрывая дверь у нее перед носом. Пусть что хочет, то и думает, а я сказал правду!
За эти годы я совершенно забыл, какими мы с Андрюхой были, как разговаривали, как общались. Поэтому в передаче прямой речи, боюсь, у меня слишком много научности, слишком много правильности. Но лучше уж так, чем дешевая имитация подлинной разговорности.
Давно уже минуло наводнение две тысячи двадцать четвертого года, когда дамба была наполовину разрушена и по улицам носило на волнах дохлых крыс, дохлых кошек и какие-то доисторические доски.
Но о наводнении я расскажу чуть позже… А пока пора вернуться в третью квартиру дома с розовым фасадом. Дома, который можно найти только в тот день, когда дует сильный западный ветер, когда воздух перенасыщен влагой и в вечных густо-серых сумерках видны странные лица землистого цвета… В день, когда явь неотличима от сна, реальность – от кошмара, а веселый дружеский прикол – от жуткого, убийственного бреда.
Итак, дверь отворилась. На пороге стоял Филипп Милованов.
Я понял это, потому что Гемпель отшатнулся, позеленел и воскликнул:
– Милованов!
Тот криво улыбнулся.
– Входите, раз уж пришли. А кто это с вами, товарищ Гемпель?
Я представился. Милованов смерил меня насмешливым взглядом и кивнул:
– Подойдешь.
Я вспыхнул от возмущения. Что я, скот на бойне или там кандидат в рабство, чтобы меня так пренебрежительно осматривать на предмет «подойдет – не подойдет»? Впрочем, Милованову до моих переживаний явно не было никакого дела. Он зашагал по коридору. Его белая рубашка светилась даже
Мы пошли следом за ним. Я заметил, что Гемпель не закрыл дверь, и мысленно похвалил его за это: если нам придется спешно уносить ноги, не надо будет тратить время на отпирание сложного замка.
Милованов привел нас на кухню, а это означало, что разговор предстоял совершенно откровенный. Что, в свою очередь, означало, что он считает нас либо союзниками, либо покойниками.
– Ты, я слышал, сделал большие успехи у Алии, – обратился Милованов к Гемпелю.
Тот молча кивнул.
– Что ж, тебе повезло… Она набила руку, да и материал вполне пригодный. Я ей так и сказал, когда рекомендовал тебя для обработки.
Гемпель уставился на Милованова. Я пристально наблюдал за моим другом и впервые заметил, что лицо Гемпеля изменилось. Чуть выдвинулась вперед нижняя челюсть, ниже стал лоб, глубже утонули глаза. Дреды шевелились вокруг его головы, точно живые щупальца.
– Она раньше совсем безбашенная была, – продолжал Милованов. – А ты не знал, Гемпель, да? Признайся, не знал? Она наверняка не стала ничего тебе рассказывать… Умная девочка. Побоялась спугнуть. Правильно, в общем-то, поступила, только не совсем честно. Понимаешь, о чем я?
Андрей не двинулся с места. Ни один мускул, как говорится, не дрогнул на его лице. Он даже не моргал. Я старался во всем подражать ему. Впрочем, на меня Милованов даже и не смотрел.
– Я рекомендовал Алии подходящих кандидатов, – говорил он. Саморазоблачение доставляло ему, как всякому истинному злодею, глубочайшее наслаждение. – Я отбирал их среди знакомых, которых у меня было множество. Я устраивал тематические «пати», на это многие клевали, так что в дураках никогда не возникало дефицита. И все они потом приходили сюда… Не могли не прийти.
– У них не было шанса, – хрипло вымолвил Гемпель.
Милованов хлопнул в ладоши так, словно пришел в неописуемый восторг.
– Точно! Ни малейшего шанса! – подхватил он. – С тех пор как человеческое существо узнавало об Алии, оно ни к чему так не стремилось, как к знакомству с ней. Я мог вообще ничего не делать. Жертву не требовалось пасти, подталкивать к принятию правильного решения, следить, чтобы она не сбилась с пути. О нет, мне оставалось просто сидеть на месте и терпеливо ждать. Потому что рано или поздно хрупкие покровы видимости падали, и розовый дом на перекрестке возникал перед глазами избранного.
– Жертвы, – поправил Андрей.
– Избранной жертвы, – Милованов, кажется, попытался пошутить. – Все мои «протеже» приходили к Алии, и она исследовала их. Одного за другим. Ей важно понять степень совместимости. Возможности перехода – туда и обратно. Возможности безболезненного существования здесь и там. Da und hier, выражаясь по-научному.
– То есть ты хочешь сказать, – заговорил я, – что она практиковала вивисекцию не только над своими собственными согражданами, – что допустимо в рамках традиции и политкорректности, – но и над нашими? Над гражданами Российской Федерации?