Так было
Шрифт:
Старик обиженно шмыгнул носом, сердито подтянул сползавшие домотканые штаны, запахнул тулуп и, проворчав: «Дрова — в поленнице», ушел.
Когда он вернулся, друзья сидели у раскаленной печурки, сонно клевали носами и нехотя курили.
— Пристроил рысака? — поинтересовался Борька.
Дед сердито оторвал сосульку от усов, шлепнул о пол.
— Не беспокойся. Никто на такую тварь не позарится.
— Закуривай, отец, — примирительно-ласково сказал Степан, подавая старику кисет.
Сухими трясущимися пальцами
— Где ночевать будете? — полюбопытствовал он.
— Мы где стоим, там и спим, — отмахнулся Борька.
Через несколько минут сомлевшие от тепла приятели растянулись на широких деревянных лавках и мгновенно уснули.
На рассвете Степан проснулся, отлежав левую руку. Хотел разогнуть ее и не мог: онемели мышцы. Степан сел, потер бесчувственную руку, поморщился.
В комнате густой полумрак. Красноватый язычок пламени еле высовывался из фонарной горелки. Степан подошел к фонарю, выкрутил фитиль, посмотрел на стенные ходики — половина седьмого. Сладко потянулся, зевнул, покосился на скамью, с которой только что поднялся. Закрыл глаза, постоял, сонно склонив голову. Потом резко вскинул ее, тряхнул копной жестких волос.
— Вставай, Борька. Пойдем на ферму.
Лазарев рывком скинул ноги на пол, встал. Пробежал пальцами по пуговицам бушлата, проверяя, все ли они застегнуты. Засунул пустой рукав в боковой карман, хрипло спросил:
— Уже?
— Пора.
— Добро.
Убогий, запущенный вид фермы поразил Степана. Многие постройки были без крыш: солому скормили скоту. Жерди стропил походили на ребра скелетов чудовищных животных. Бревенчатый забор круто покосился и держался только на подпорках. Несколько звеньев забора были разобраны, вероятно, на топливо.
В коровнике темно и холодно. Под ногами — кочки замерзшего навоза. Когда глаза Степана привыкли к мраку, он увидел такое, от чего дух захватило и непроизвольно сжались кулаки.
В стойлах, расположенных по обе стороны прохода, неподвижно стояли заморенные коровы. Из-под кожи, обляпанной навозом и грязью, выпирали острые углы кострецов, выпячивались ребра, явственно проступали наружу позвонки. Казавшиеся непомерно большими головы безжизненно опущены. Слезящиеся глаза полузакрыты. Животные не жевали жвачку, никак не реагировали на подходивших к ним людей. Совсем ослабевшие коровы были привязаны веревками к балкам.
Потрясенный, Степан выскочил из коровника. Раскрытым ртом жадно глотнул морозного воздуха, расстегнул верхнюю пуговицу фуфайки.
Его окружили работницы фермы. Они смущенно переминались с ноги на ногу, отводили в сторону глаза.
— Кто заведующий? — резко спросил Степан.
— Я. — К нему шагнула высокая худая женщина.
Рядом с ней встала другая. Она была по плечо заведующей. Молодая, с мелкими правильными чертами обветренного лица. Поправив пуховый платок на голове,
— Я Новожилова. Здешний парторг.
Степан помолчал, посверлил злым взглядом растерянных женщин.
— Где председатель?
— Кто его знает. — Новожилова обиженно заморгала короткими ресницами. — Целую неделю бражничает в соседнем районе. Там у него сродственники.
— В каком селе, знаете? — вмешался Борька.
— Кабы знали — давно б за ним спосылали.
— Так, — по-рыбаковски сквозь зубы отрубил Степан. — Собери в правление всех коммунистов, комсомольцев и актив. — Опустил голову и зашагал прочь от фермы.
Новожилова пошла рядом. Борька позади.
Все долго молчали. Степан сердито косился на широко шагавшую Новожилову. Вспомнились слова сторожа: «Баба молодая и вдовая». «Убили, наверное, мужа», — подумал он и сдержанно спросил:
— Солому с крыш скормили?
— Все скормили. И солому, и веники.
— Чего ж летом-то думали? Как зимовать собирались?
— Было у нас сено. Бывший председатель перед уходом в армию размотал. Продал и пропил. Сам ушел на фронт, а нас бедовать оставил.
— Надо этого паразита отозвать из армии и судить как предателя, — подал голос Лазарев.
— Некого судить. Похоронную по нему получили.
И снова долго молчали. Но теперь Степан уже не косился на Новожилову. Шел рядом с ней, подстроившись в ногу. У правленческого крыльца остановился, вполголоса спросил:
— Что будем делать?
— Не знаю, — скорбно выдохнула она. — Кабы знали, не обращались бы в райком.
Часам к десяти утра в правлении негде было повернуться. Собрались почти все колхозники. Старики и трое мужиков средних лет, то ли уже отвоевавшиеся, то ли белобилетники, дымили самокрутками.
Синельников, Новожилова и Лазарев уселись за стол, и сразу стихли голоса. Десятки настороженных глаз уставились на приезжих.
Новожилова поднялась. Глядя поверх голов, сказала:
— Чего у нас на ферме делается, сами знаете. Говорить об этом не буду. Почему так получилось, тоже знаете. Теперь надо думать, как спасать скот. Если до завтрева не достанем кормов — начнется падеж. Помощи ждать неоткуда. В соседних колхозах не разживешься: сами еле концы с концами сводят. А у нас только коров сто двадцать, да сколько молодняку, да кони. Вот и давайте решать.
Но охотников «решать» не оказалось. Все понуро молчали, пряча глаза. Напрасно Синельников с Новожиловой призывали собравшихся высказаться, поделиться мнениями, внести конкретные предложения — люди молчали.
Тогда взорвался Борис. Вскочил и, размахивая рукой, закричал:
— Молчите? Казанскими сиротами прикинулись? А где вы были, когда председатель пропивал сено? Тоже молчали? Колхозное — не ваше? Отцы наши, братья, мужья воюют, кровь и жизнь не жалеют, а мы… Это же… Это предательство, за такие дела…