Так кто же развалил Союз?
Шрифт:
Так что самым «крепким орешком» для Москвы была, конечно, Литва. Ландсбергис упрямо твердил, что решение от 11 марта окончательное, что «ультиматумами и блокадой ничего достичь не удастся, что времена военных и экономических кар закончились». Предложил перейти к нормальным переговорам.
Горбачев так же упрямо повторял, что литовскую независимость никто не призн'aет. Присутствовавший при разговоре председатель правительства Рыжков спрашивал, что Литва собирается делать, если Москва потребует от нее оплачивать поставки нефти и газа по мировым ценам, да еще в валюте?
Горбачев и Рыжков доказывали, что они ничего не
«В этих требованиях не было ничего нового, – пишет Ландсбергис, – повторялся один и тот же мотив. Однако тон разговора уже был иным. Хотя мы не пришли ни к какому решению, дискуссия проходила во вполне конституционной атмосфере. Косвенное давление ощущалось, однако не было прямой агрессии, бессмысленных филиппик и, главное, грубых угроз. К концу разговора мы пришли к общему выводу, что надо найти формулу, которая бы открыла путь для дальнейшего диалога».
И далее:
«Хотя я не смог привезти в Литву весть об окончании блокады, поездка не была безрезультатной. Сам факт, что наконец-то состоялась встреча с Горбачевым, не только поднял настроение людей, но и подпортил кровь местной оппозиции… Атмосфера в Вильнюсе немного разрядилась».
Так что хитроумная ловушка Горбачева не сработала. Прибалтийские лидеры ловко вывернулись из нее. Но до полного обретения независимости их республиками было еще ох как далеко.
Горбачева поджимал приближающийся XXVIII съезд КПСС. Ему надо было представить партийной номенклатуре, если и не решение балтийской проблемы, то хотя бы видимость такого решения.
Спустя две недели, 26 июня, он пригласил Ландсбергиса в Москву для очередного разговора. Снова началась упорная пикировка: «Вы должны!» – «Нет, мы не можем!»…
На этот раз разговор свелся к обсуждению проблемы «ответственности перед избирателями». Ландсбергис пытался объяснить Горбачеву, что отказ от независимости Литвы для него и других руководителей республики будет означать предательство по отношению к литовским избирателям. Горбачев же, как вспоминает Ландсбергис, поучал его, каким образом отказаться от «отделения» Литвы и при этом «сохранить лицо» перед избирателями.
Ландсбергис:
«У литовских депутатов есть проблемы, – излагал понятливый товарищ. – Они не знают, как объясниться с избирателями, не теряя лица». Он, Горбачев, поможет нам придумать объяснения и оправдания. Говоря об этих мнимых проблемах, он подсовывал нам то один, то другой способ действий… По-видимому, у него имелся целый сборник подобных способов, подготовленный советниками. Я слушал его, и мне вдруг стало ясно, что Горбачев и Лукьянов не притворяются, а действительно не понимают, почему демократически избранный депутат обязан выполнить данные избирателям обещания. Подобная мысль была ему совершенно чужда. Установка тоталитарной власти осталась той же самой: власть всё решает сама, не обращая внимания на обязательства и обещания. У них в запасе много искусно подобранных слов и фраз, которыми можно бесконечно
В конце встречи Горбачев пожелал Ландсбергису найти «правовой способ» вернуться к состоянию 10 марта – без этого невозможны никакие переговоры.
Тут, в этой пикировке, по крайней мере как излагает ее Ландсбергис, хорошо видна разница между европейским мышлением, которое литовский политик сумел сохранить и в советские годы, и глубоко укоренившимся даже в лучших представителях советской коммунистической «элиты» мышлением византийским.
В Вильнюс Ландсбергис возвращался, по его словам, «в некотором разочаровании». Прежние встречи, его и Казимеры Прунскене, с московскими деятелями вроде бы «давали надежду, что дело идет к переговорам». Но последний разговор выглядел как шаг назад.
Однако на следующий день произошло неожиданное событие: Прунскене сообщила Ландсбергису, что Горбачев хочет встретиться с ними двоими сегодня же вечером. Как полагал Ландсбергис, на этот раз Горбачев решил сыграть на трениях между ним, Ландсбергисом, и литовским премьером: Прунскене занимала более мягкую, более лояльную позицию по отношению к Москве. Однако, хотя трения между двумя литовскими руководителями действительно были, «раскола» между ними при разговоре с Горбачевым не произошло – и тот, и другая были едины в защите литовской независимости.
На этот раз, подпираемый предстоящим съездом КПСС, Горбачев пошел на уступки: говорил уже не об отмене Акта о восстановлении независимости, а о ПРИОСТАНОВКЕ его действия. С «советской» стороны было обещано не требовать более аннулировать его. Горбачев обещал также помочь в восстановлении литовской экономики (надо полагать, – помочь в восстановлении после блокады), призывал все-таки поучаствовать в Союзном договоре («Не понравится, –всегда сможете выйти»).
По словам Ландсбергиса, «это было достижение»: «Речь шла о партнерстве – мы на самом деле уже были партнерами по переговорам».
Тем не менее Ландсбергис по-прежнему не желал присоединяться к Союзному договору даже под обещание в дальнейшем «отпустить» Литву из Союза на условиях того самого принятого 3 апреля договора с длинным названием – о «О порядке решения вопросов, связанных с выходом союзной республики из СССР». По словам Ландсбергиса, «это был старый советский капкан». Литовский лидер настаивал, что в данный момент главная цель контактов Вильнюса и Москвы – найти путь к «приемлемым для всех переговоров». Прунскене, в свою очередь, попросила перед началом переговоров снять блокаду – «в знак проявления доброй воли». Но Горбачев стоял на своем: «Сначала мораторий. Мораторий – и точка».
Как предполагает Ландсбергис, решение о смягчении позиции было принято Горбачевым в ночь с 26-го на 27 июня при обсуждении «литовской» проблемы с Лукьяновым, Рыжковым и Яковлевым (они участвовали теперь и в разговоре с Ландсбергисом и Прунскене).
Ландсбергис:
«Мы уезжали с четким пониманием того, что СССР, хоть и на условиях моратория, согласен на переговоры. Еще так недавно Москва заявляла, что и речи не может быть о переговорах между Литвой и СССР, а теперь мы возвращались в Вильнюс с ощущением пусть частичной, но победы... Горбачев требовал моратория.. сулил нам какие–то послабления, согласился снять блокаду (в случае объявления моратория. – О.М.) Теперь был наш ход. Он должен был открыть официальные переговоры».