Так называемая личная жизнь

Симонов Константин Михайлович

–  Наш.

–  Отгрузили. Кто дальше? Муратов?

–  Мурадов, - поправил Левашов.

–  Все равно на "м", - сказал врач и опять начал перелистывать книгу. Полковник Мурадов. Ранение в область кишечника. Ваш?

–  Мой, - сказал Левашов.

–  Тоже отправлен. Этого помню. Тяжелый. Кто еще?

–  Переверните обратно на один лист, - сказал Левашов, - на "л" посмотрите. Лопатин.

Лопатина в книге не было.

–  Когда отвалит эсминец?

–  А это уж нам неведомо, - сказал врач.
– Мы отгрузили -

и все! А когда отплытие?
– Он пожал плечами.
– Это и говорить не положено. Этим немцы интересуются!

–  А это точно, что вы их обоих отправили?
– строго спросил Левашов.

–  Вы что, смеетесь?
– обиженно сказал врач.
– Будите людей, вам по-человечески объясняют, а вы начинаете дурака валять! Вы что, выпили, что ли?

–  Я не выпил, - вдруг обидясь, крикнул Левашов: у себя в полку за все эти тяжкие сутки он не взял в рот ни глотка, а про выпитый у Бастрюкова стакан забыл, словно его и не было.
– Я не выпил. Я в бою был. Устал. Соображаю плохо. Почему вы смеете говорить мне, что я выпил?

–  Не шумите, - примирительно, но твердо сказал врач.
– У вас нервы, у нас нервы. Вы их на немцев и румын расходуйте, а на меня нечего! Сказал, что отправил ваших товарищей, значит, отправил.

–  Извиняюсь.
– Левашов показал на стоявший на подоконнике графин. Вода?

–  Вода.

Левашов налил из графина стакан мутной теплой воды и жадно выпил ее.

–  Спасибо, - сказал он, вытирая рукой губы.
– Поехал.

–  А как же осколки?
– окликнул его военврач, когда он был уже в дверях.

–  Осколки?
– переспросил Левашов. Он и забыл про свои осколки.
– Из порта обратно заеду.

На стоявшем у пирса эсминце поспешно заканчивались приготовления к отплытию. Чтобы уменьшить опасность бомбежек, надо было затемно пройти Тендерову косу и попасть в зону прикрытия своих истребителей. Раненые были погружены, но к пирсу все подъезжали и подъезжали новые грузовики с ящиками: по приказу Военного совета из Одессы эвакуировали музейные ценности.

У двух трапов стояли моряки с винтовками. Они не пропускали на эсминец ни одного человека. Бойцы и гражданские разгружали и складывали ящики у трапов, а на эсминец их таскала команда.

Посмотрев на строгих морячков, стоявших с винтовками по обеим сторонам трапов, Левашов понял, что тут не проскочишь, и стал высматривать какое-нибудь морское начальство.

–  Калюжный, Калюжный, не прохлаждайся! Этот ящик краном надо брать. Кран давай!
– кричал, стоя в двадцати шагах от Левашова, спиной к нему, короткий, плотный морячок-командир, в куцем кительке и с пистолетом на длинных морских ремнях, при каждом движении хлопавшим его по толстой ляжке.

–  Слушайте, товарищ морской бог, - сказал Левашов, подходя к нему сзади.
– Как бы попасть на вашу посудину?

Морячок повернулся и, вздернув голову, выставил навстречу Левашову богатырский орлиный нос.

Он явно собирался выругаться, но вместо этого расплылся в улыбке и, протянув Левашову коротенькую руку, воскликнул: "Федя!" - с таким выражением, словно только и ждал встретить Левашова, именно сейчас и здесь, в Одесском порту, около своего эсминца. Это был Гришка Кариофили, керченский грек, земляк Левашова, а потом его однокашник по военно-политическому училищу. Они не виделись семь лет.

–  Ты чего здесь делаешь, Гришка?
– спросит Левашов.

–  Комиссарю на этом красавце, - сказал Кариофили.
– А ты?

–  С утра был комиссаром полка.

–  А теперь чего?

–  А теперь хочу драпануть вместе с тобой из Одессы. Возьмешь?

–  А если серьезно?

–  Приехал попрощаться, ты сегодня за одни рейс двух моих бывших командиров полка увозишь.

–  Двух сразу?
– спросил Кариофили.
– Слыхал, что у вас туго, но не думал, что так!

–  А ты съезди на передовую, погляди. С воды не все видать!
– сказал Левашов.

–  Сахаров!
– крикнул Кариофили стоявшему у трапа моряку. Он за время погрузки отвык говорить и только кричал.
– Проводите батальонного комиссара в кают-компанию. Учти, через десять минут отвалим!
– крикнул Кариофили Левашову, когда тот поднимался по трапу.
– А то и правда в дезертиры попадешь!

В кают-компании эсминца на диванах и на матрацах, разложенных по всему полу, и даже на длинном столе лежали раненые командиры. Когда Левашов вошел, врач в морской форме, согнувшись над лежавшим на тюфяке у самых дверей раненым, впрыскивал ему что-то в бессильную, неподвижную руку. В кают-компании стоял запах ксероформа.

Осторожно пробираясь между матрацами, Левашов наконец нашел Ковтуна. Ковтун лежал в углу кают-компании и смотрел в одну точку перед собой, не обращая внимания на окружающее. Он не сразу заметил Левашова, а узнав его, хотя и обрадовался, но уже посторонней, вялой радостью человека, которого пришли навестить из другого, надолго отрезанного мира.

–  Как дела?
– спросил Левашов.
– Живой еще?

–  Живой, - сказал Ковтун.
– Мне бы только эту чертову воду переплыть. Лежу и думаю: разбомбят на воде, и уйдешь вниз, как гиря. Плавать не умею, боюсь - и все тут. Если б хоть боли мучили - воткнули бы, как другим, шприц, и проспал до Севастополя.

–  А ты скажи, что болит, - посоветовал Левашов, - Где Мурадов, не знаешь?

–  Не видал, - сказал Ковтун.
– Мы теперь - дрова, куда положили, там и лежим.

–  Я к тебе еще зайду, - сказал Левашов.
– Пойду его поищу.

Пройдя мимо остальных раненых и убедившись, что в кают-компании Мурадова нет, Левашов вернулся к дверям. Врач в морской форме распоряжался выносом того, кому он пять минут назад делал укол. Раненый, не приходя в сознание, умер; два краснофлотца поднимали мертвеца.