Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Ну, скажем, - наконец вытащив тетрадь и не обращая внимания на слова Левашова, сказал Бастрюков.
– Ну, скажем, - повторил он, надевая очки, - из второго батальона Коробков.
– Убит Коробков, - сказал молчавший до этого Слепов.
– Утром сегодня.
– Убит?
– Бастрюков поверх очков посмотрел на Слепова так строго, словно тот был виноват, что Коробков убит и предполагаемый вызов не может состояться.
– Или Горошкин.
– Горошкин жив, можно, - сказал Слепов.
– Давай, - повернулся Бастрюков к Левашову, - сейчас список с тобой набросаем.
–
– возразил Левашов. Просто обзвоню батальоны и вызову.
– Все у тебя всегда просто, Левашов, - сказал Бастрюков.
– Слишком все у тебя всегда просто, а кандидатуры надо обдумывать! Одесский пролетариат приезжает, нужно, чтобы действительно лучшие люди полка с ними встретились.
– А у нас в полку плохих нет, - упрямо сказал Левашов.
– Даже я для людей вроде ничего, только для вас плох.
Это была уже прямая дерзость. Бастрюков поднялся и не своим голосом крикнул:
– Смирно!
Левашов с искаженным лицом встал в положение "смирно".
– Вот что, - тоже вставая, сказал Ефимов.
– Левашов, выйдите. И вы, Слепов, тоже. Мы с полковым комиссаром вызовем вас.
Левашов и Слепов вышли.
– Это ты его распустил, Иван Петрович, своего любимца!
– Он не мой любимец, а полка любимец. Вот в чем суть дела. А тебе даже не интересно знать, почему так?
– спокойно возразил Ефимов.
– Все равно, моя бы личная воля, я бы его давно с комиссаров снял, раздраженно сказал Бастрюков.
– Он не комиссар, а хулиган.
– Подожди, Степан Авдеич, - по-прежнему спокойно, но твердо сказал Ефимов, кладя руку на плечо Бастрюкову.
– Я его, конечно, не оправдываю. Разговаривать, как он сейчас с тобой, не положено. Но человек весь день в бою был, двух командиров полка потерял, сам ранен...
– Если ранен, пусть в медсанбат идет, - сказал Бастрюков. Он был миролюбив с начальством, но терпеть не мог, когда ему наступали на ноги подчиненные.
– Вот именно, - все так же тихо и твердо сказал Ефимов.
– И даже не в медсанбат, а в госпиталь. Я в Одессу еду и, с твоего разрешения, заберу его с собой до ночи, на перевязку.
– А кто же шефов с людьми знакомить будет? Я, что ли?
– огрызнулся Бастрюков. При всем своем гневе на Левашова, он не хотел, чтобы тот уехал, оставив его одного с шефами.
– Отпусти его, - повторил Ефимов.
– Он поедет, а ты пока тут покомиссарь за него. С шефами посиди, заночуй в полку. Ты тут не так часто бываешь.
– В голосе Ефимова послышалась железная нота.
– Ну что же это такое?
– вдруг осевшим голосом сказал Бастрюков. Привез в полк шефов, комиссара полка нет. Сорвем встречу.
Он говорил правду, и Ефимов понимал это. Если Левашов уедет, то действительно под руководством одного Бастрюкова человеческой встречи с шефами не получится.
– Хорошо, - сказал Ефимов, подумав.
– Пусть остается. Но только ты, пожалуйста, как только шефов проводите, сразу отпусти его в госпиталь. Ладно?
– А на что он мне потом нужен будет?
– с полной искренностью сказал Бастрюков.
– Конечно, отпущу. А ты что, уже уезжаешь?
– спросил он, увидев, что Ефимов надевает
– Не встретишься с шефами?
– К сожалению, не могу, - сказал Ефимов.
– На девятнадцать вызван в штаб армии, - и быстро вышел из хаты.
Бастрюков, выходя вслед за ним, с трудом удержался от готового сорваться с языка вопроса - среди дня он услышал по телефону от одного политотдельского работника, что Ефимова прочат в командующие.
Рядом с "эмкой" Бастрюкова и полуторкой Ефимова стоял грузовик, на котором только что приехали шефы. Шефы - рабочие Январских мастерских, семеро мужчин и одна женщина, - толпились у грузовика, как со старым знакомым, разговаривая с Левашовым, - некоторые из них уже бывали в полку раньше.
– Здравствуйте, дорогие товарищи шефы, - сказал Ефимов и стал по очереди здороваться.
– Очень хотел бы сам принять вас в полку, но не сумею. Но товарищи вас примут от всей души.
– Он кивнул в сторону Левашова.
– А пока честь имею кланяться, - приложил он руку к козырьку.
– Назначен командующим Приморской группой войск и должен немедля отбыть в Одессу.
Он пожал руку Левашову, Слепову и Бастрюкову, для которого, собственно, и не отказал себе в удовольствии сказать эту последнюю фразу, шагнул к полуторке и, сидя в кабине, еще раз приложил руку к козырьку.
Когда он въезжал в Одессу, уже темнело. Его машина шла по Дерибасовской, а навстречу ей, одни за другим выскакивая из-за поворота, мчались в сторону фронта грузовики, битком набитые стоявшими во весь рост моряками. Моряки, прибывшие в Одессу вчера на том же угольщике, что и Лопатин, были уже переобмундированы в защитное, но переброшенные через плечо черные скатки морских шинелей и видневшиеся под гимнастерками тельняшки упрямо напоминали о том, что это моряки.
На тротуарах толпился народ. Люди махали руками и кричали, радуясь, что в Одессу, после долгого перерыва, прибыли новые морские части и, значит, ее, вопреки пронесшимся слухам, не собираются сдавать. Глаза Ефимова бежали по лицам стоявших на тротуарах людей, он думал о том, что где-то среди них, уже дважды запеленгованный, но все еще не выловленный, стоит человек, который сегодня же ночью отстучит на ключе своего радиопередатчика в штаб румынской армии, что в Одессу прибыло пополнение - матросы. В данном случае это и требовалось, об этом говорили вчера на совещании в Военном совете. Именно ради этого моряков днем, на виду, переобмундировывали, именно поэтому они так шумно и открыто мчались сейчас через весь город на грузовиках. А все это, вместе взятое, было лишь одной из многих мер, предпринятых, чтобы запутать румын и немцев и, в случае эвакуации, обеспечить ее неожиданность.
Но триста ехавших к фронту моряков не знали этого. Пролетая мимо собравшихся на улицах людей, они махали руками и кричали, а на заднем борту последнего грузовика, придерживаемый за плечи товарищами, свесив ноги, сидел моряк в бескозырке, надетой вместо пилотки, и, вовсю растягивая баян, играл "яблочко". Они мчались воевать и умирать на фронт, под Дальник, мимо Ефимова, ехавшего им навстречу в штаб армии принимать ответственность за будущее, а значит, рано или поздно - за эвакуацию Одессы.