Так называемая личная жизнь

Симонов Константин Михайлович

У него был смешной вид - в пижаме, валенках и полушубке, но жена прекрасно знала, что, несмотря на этот смешной вид, решение его бесповоротно, и сочла за благо сделать то, что всегда делала в таких; случаях, - заплакала. Ей вовсе не так уж безмерно хотелось, чтобы он остался, но она просила, а он не остался; от этого страдало ее самолюбие, и слезы были отчасти искренними. Впрочем, она всегда плакала без затруднений, легко и красиво.

Чай пили в глубоком молчании. Лопатин сидел по одну сторону стола, а Сюня и Геля - по другую. Пока он брился и одевался, они уже успели перемолвиться и теперь

восседали против него, обиженные и страдающие от собственного решения не говорить за столом ни слова.

–  Ну ладно, до свидания, - крикнул Лопатин, уже надев ушанку и стоя в коридоре.

Жена сорвалась с места, побежала и порывисто и жадно поцеловала его в губы, прошептав: "Только потому, что на фронт, иначе бы и не прикоснулась к тебе".

Уже спускаясь по лестнице, Лопатин вспомнил, что из-за всей этой болтовни так и не поговорил с женой о том, о чем больше всего хотел поговорить, - о дочери. "Ладно, вернусь и поговорю, - подумал он.
– Не уедет же она, в самом деле, за эти два-три дня".

Газета вышла поздно, редактор только что встал и сидел за столом невыспавшийся, с набухшими веками.

–  Можешь пока не ехать, - сказал он Лопатину.
– Пошлю вместо тебя Гурского. Он давно просится. А ты вместо него досидишь здесь на правке, одну-две передовые дашь. Вчера сгоряча не сообразил, что, раз приехала жена, надо дать человеку пожить в Москве.

–  Ничего, она еще побудет здесь, - не желая менять своего решения, сказал Лопатин, - а я съезжу и вернусь.

–  Смотри, как знаешь, но не задерживайся. Доберись до Калуги, первый материал в зубы, и назад, - сказал редактор, решивший, что Лопатин хочет поехать, чтобы загладить их вчерашнюю размолвку, и довольный этим.
– Прямо сейчас поедешь?

Лопатин кивнул.

–  Тогда зайди в фотоотдел. Туда к ним от меня пошел клише брать для своей газеты Васильев, армейский редактор. Он тебя захватит до Тулы. А в Туле - наш Тихомирнов и наша "эмка".

Лопатин зашел в фотоотдел и действительно застал там укладывавшего в полевую сумку пачку клише худого батальонного комиссара в плохо сшитой горбатой шинели. Лицо у батальонного было злое и желтое.

Когда Лопатин попросил подвезти его, батальонный поморщился и сказал, что выедет в Тулу только в четырнадцать - через три часа.

–  Хорошо, - сказал Лопатин.
– А где мне найти вас через три часа?

Батальонный почему-то заколебался и спросил, знает ли Лопатин, где Ваганьковское кладбище.

–  Конечно, - недоумевая, ответил Лопатин.

–  Если будете там, у ворот, ровно в четырнадцать, возьму вас. Батальонный застегнул полевую сумку, снова поморщившись, посмотрел на Лопатина, надел ушанку и ушел не прощаясь.

Возвращаться домой было уже ни то ни се, и Лопатин скоротал два часа в редакции, выиграв подряд семь или восемь партий в шахматы у всех, кто попал под руку.

Потом, вскинув на плечо полупустой вещевой мешок, дошел до трамвая и с пересадкой к четырнадцати добрался до Ваганькова. У ворот кладбища стояла небрежно обмазанная белой маскировочной краской фронтовая "эмка" с цепями на колесах. "Эмка" была заперта, возле нее никого не было - шофер куда-то ушел. Скинув с плеча мешок и приткнув его к подножке, Лопатин

стал прохаживаться возле машины.

Кругом было пустынно. Мимо Лопатина в ворота въехали сани, запряженные тощей клячей. На санях стоял гроб, сбитый из горбыля с большими щелями. Рядом с гробом сидела заморенная женщина в платке, повязанном поверх шляпки. Проехали сани, потом, свистя тяжелой одышкой, прошел пожилой, хорошо одетый мужчина, таща за собой на веревке санки с детским гробом. И снова долго никто не входил в ворота кладбища и не выходил из них.

Наконец из ворот вышел батальонный комиссар, похожая на него, такая же худая, как он, до синевы заплаканная девушка лет восемнадцати и рослый хмурый шофер. Он отпихнул ногой мешок Лопатина и полез в машину.

Батальонный жестом показал Лопатину, чтобы тот устраивался впереди, а сам с девушкой сел сзади.

–  Подъезжай сначала к управлению тыла, - приказал батальонный шоферу.

Лопатин сидел впереди и думал о том, что люди по-прежнему умирают и просто так. Сзади него тихо переговаривались отец и дочь.

–  Если совсем не будут топить, переезжай к тете Нине, - говорил отец.

–  Не хочу, она к маме так ни разу и не пришла, - ответила дочь.

–  Ты же знаешь, что она болеет.

–  Не хочу, она каждый кусок будет считать, - упрямо повторила дочь.

–  Так кусок-то твой, - сказал отец.
– Я вам с ней буду весь аттестат переводить. Она будет не вправе.

–  Все равно не хочу, - так же упрямо повторила дочь.

–  Ну, как хочешь, - вдруг согласился он.

Потом они заговорили так тихо, что Лопатин некоторое время ничего не слышал. Потом девушка горько всхлипнула и сказала:

–  Верно, мама красивая лежала в гробу, как будто не болела?

За спиной Лопатина установилось молчание и послышался хриплый звук, перешедший в кашель. Отец боролся со слезами.

–  Не надо, папа, не надо, ну прошу тебя, не надо...
– умоляюще сказала девушка, и звуки кашля за спиной Лопатина затихли.

"Вот у них горе, - подумал Лопатин о людях, сидевших за его спиной, - а у нас с Ксенией так, маета... Хотя если убьют - тоже поплачет".

Машина остановилась на улице Горького, около здания Музея Революции, окна его были забиты деревянными щитами. Сейчас перейдешь на ту сторону, как маленькой, стал объяснять отец дочери, открыв дверцу машины, - и зайдешь вон тот подъезд, в первый, в бюро пропусков. Там позвонишь Филиппову по двадцать седьмому, скажешь, кто ты, и он тебе закажет пропуск. Я его предупредил.

–  А если он меня не возьмет?
– сказала девушка.

–  Возьмет, он мне обещал. Он мне вчера сказал, что им нужны машинистки.

–  А если не возьмет?
– снова спросила девушка.

–  Не возьмет - напишешь, - сухо сказал отец и, не вылезая из машины, обнял и поцеловал ее.
– Ну иди, иди...

Она вышла из машины, и он, прильнув к стеклу, проследил за нею, пока она не перешла улицу и не скрылась в подъезде управления тыла.

–  Поехали, - сказал он.

Машина пересекла занесенную снегом и нерасчищенную Красную площадь, свернула по набережной на Полянку и выехала на шоссе. Батальонный комиссар сидел сзади и упорно молчал.