Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Напрасно, - сказал Туликов.
– Кто не верил в то, что мы не сдадим Москвы, тот не верил в победу.
– П-простите, но это не одно и то же.
– А вы допускаете, что мы бы отдали Москву и все-таки победили?
– Вп-полне. И могу даже п-привести вам на п-память соответствующую цитату из от-течественной лит-тературы...
– Только без исторических аналогий, - лежа на кровати, впервые вмешался в разговор Лопатин, знавший, что Гурский историк по образованию, любит блеснуть своей эрудицией.
– Хорошо, хенде хох!
– кротко улыбнулся Гурский и
– Эх, до чего же вы все умные, - оглядываясь кругом, сказал Туликов. Хотя с ним не спорил никто, кроме Гурского, он понял, что сочувствие не на его стороне.
– А я вот до гробовой доски не прощу тем, кто бежал в октябре. Не прощу, и все тут!
Гурский молча пожал плечами.
– Какая чепуха, - сказал Лопатин.
– Не забуду! Не прощу! По нашей русской отходчивости и забудем, и простим даже и тем, кому прощать не надо!
В комнату вошел редакционный шофер с вещевым мешком в руках.
– Куда поставить, товарищ батальонный комиссар?
– обратился он к Тихомирнову и сказал, что паек получен полностью, за исключением подболточной муки.
Гурский, как всегда, был прав - Тихомирнов посылал машину за пайком. Через пять минут Лопатин, покряхтывая, поднялся, простился с товарищами, оделся и вышел к машине.
– Слушай, д-дружок, - тихо и серьезно сказал ему Гурский, в накинутом на плечи полушубке вышедший проводить его к машине.
– Не обижайся, что я вместо тебя п-приехал. Я, п-правда, сюда еще раньше п-просился, но тогда он отказал. А сегодня вдруг сам вызвал: п-поезжайте заменить! По моим сведениям, у него вч-чера ночью целый час сидела т-твоя жена и закапала ему слезами все сукно на столе. П-по-моему, у тебя там, в семье, дело совсем д-дрянь, поэтому он и п-переиграл: меня сюда, а тебя - вместо меня. И даже велел п-передать, что ты можешь сегодня ночью, не являясь в редакцию, ехать п-прямо домой, к жене. А к нему - только завтра. Это было так неп-похоже на него, что я даже взд-дрогнул! Ты извини, что я каркаю, но я не хотел, чтобы ты являлся к ней домой в состоянии всеобщего и п-полного разоружения. Извини, но я в дружбе человек т-тя-желый...
– А легких, их пруд пруди!
– сказал Лопатин и, несмотря на то что у него кошки заскребли на сердце, благодарно пожал руку Гурскому.
27
Всю дорогу до Москвы Лопатин пролежал на заднем сиденье машины. Боли в животе не то стали слабее, не то он к ним привык.
"Кажется, ничего особенного, а полежу день, и вовсе пройдет", успокоение подумал он, поднимаясь по лестнице к себе домой.
Дверь открыла Геля, она была одета в халат Ксении и в ватник поверх него. В зубах у нее дымилась свернутая из газеты козья ножка.
– А где Ксения? Спит?
– Она улетела.
– При всей неприязненности их отношений с Лопатиным в голосе Гели не было торжества.
– Ну и черт с ней!
– неожиданно для себя хрипло крикнул Лопатин, швырнул в угол вещевой мешок, прошел в комнату и сел, не раздеваясь, только расстегнув на два крючка полушубок.
Геля опустилась напротив него, продолжая дымить самокруткой. Кажется, она ожидала расспросов.
– Что смотрите на меня, Ангелина
– с вызовом спросил Лопатин.
– Она изменяла вам раньше и изменяет сейчас, - необычно тихим голосом сказала Геля, отвернувшись от Лопатина и глядя куда-то в угол.
– А вы...
– А я знаю все это не хуже вас, - инстинктивно и мгновенно солгал он, защищаясь от подробностей. Всего он не знал, хотя догадывался, но сейчас ему показалось, что он всегда и все знал. Впрочем, теперь это уже не имело того значения, какое имело бы еще вчера. По крайней мере, так он считал в ту минуту.
– Согрейте мне чаю, и, если он будет крепкий и быстро, обещаю не обижать вас сегодня, честное слово.
Геля послушно поднялась и вышла, а он позвонил редактору.
Редактор долго не подходил, секретарша несколько раз говорила: "Еще минуточку!" - наверное, в редакции подписывалась последняя полоса. Наконец в трубке послышался недовольный голос редактора:
– Чего не спится? Семейная жизнь надоела? Могу вызвать!
– Вызывай, - сказал Лопатин. Его голос помимо воли дрогнул, и редактор услышал это.
– Хорошо. Машину отпустил?
– Отпустил.
– Сейчас пришлю.
– Редактор повесил трубку. Геля вернулась и, разлив по стаканам, чай, села напротив Лопатина.
– Нате курите, - протянул он ей пачку "Беломора".
– Спасибо, я уже привыкла к махорке.
– Ответьте мне, но только честно, почему вы вдруг сейчас мне это сказали?
– спросил Лопатин, радуясь, что он довольно удачно имитирует спокойствие.
– Вы поссорились с ней?
– Не больше, чем много раз до этого.
– Тогда почему же?
– Не знаю, - сказала она, - наверное, мне просто надоело столько лет смотреть на все это. А потом, я сегодня поглядела в зеркало и вспомнила, что я ваша ровесница. Видите?
– Она приподняла со лба свои пестрые крашеные волосы - и показала седые корни.
– А какое отношение имеет одно к другому?
– Не знаю. Очевидно, имеет.
– Она помолчала.
– Хорошо, если я не сказала вам ничего нового.
Лопатин услышал за окном гудок машины и встал.
– Опять уедете на фронт?
– Должно быть, а что?
– Если я съеду от вас, я занесу ключи к вам в редакцию.
– А чего ради вы съедете?
– Кажется, я устроюсь сестрой-хозяйкой в одно место. Ведь вы не собираетесь высылать мне аттестат?
– Не собираюсь.
– И никто не собирается. А мне жрать надо. И кроме того, чувствовать себя нужной не только нашей с вами дамочке!
Она впервые на памяти Лопатина так сказала о Ксении.
"Да, они сильно поссорились, - подумал Лопатин, - надолго, может, навсегда. Бывает в жизни и так".
– Оставьте мне ваш "Беломор", не скупитесь, - густо закашлявшись, сказала Геля, когда Лопатин, вставая из-за стола, потянулся за пачкой, - а то я с этой махоркой совсем превратилась в мужика. Вы спросили, почему я вам сказала? Может быть, потому, что война, и во время войны все это как-то... Она не договорила.
– Если я съеду, я тут все приберу и запру. Не беспокоитесь.