Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– А чего тут понимать? Надоел, вот и бросила. Что, не бывает, что ли?
Наверно, женщина, сказав "бросила", ждала, что он возразит. Но он не возразил.
– "Брошена" - придуманное слово. Разве я цветок или письмо?" насмешливо, нараспев, процитировала она.
– Кстати, Ахматова сейчас здесь, у нас в Ташкенте.
– Уже наслышан об этом, - сказал Лопатин.
– И стихи эти читал, когда мне было столько, сколько вам.
– Вряд ли. Мне двадцать девять. Даже двадцать девять и три четверти, так что считайте, уже тридцать!
– Тогда, стало быть, на несколько лет раньше. Скажите-ка мне
– Мне не страшно, - сказала она.
– А если вам страшно, можете называть меня Ниной Николаевной.
– Хорошо, я подумаю над обоими вариантами, - без улыбки сказал Лопатин.
– И простите мне мое невеселое любопытство: почему вы сейчас одна, а в поезде были другая? Такая, словно с вами что-то стряслось. Я пялил на вас глаза не только потому, что трудно было не пялить, но еще и потому, что подумал: с этой женщиной у соседнего окна что-то случилось.
– Сейчас я другая, потому что, наверно, не умею быть одинаковой. А там, в вагоне, мне правда было тяжело, потому что...
– Не объясняйте, если не хотите.
– Наоборот, хочу объяснить, иначе бы не заговорила. Просто думаю, как сказать покороче. Я ездила к отцу, а он лежит в Кзыл-Орде в госпитале для безнадежных. Вы знаете, есть такие госпиталя. Они, конечно, по-другому называются, но на самом деле... Знаете?
– Знаю.
– В таком, откуда уже сами не могут выйти. Только иногда их берут, а иногда не берут. Он и с руками и с ногами, но у него после раны полный паралич, он уже никогда не встанет, а его жена хочет его взять. А он не хочет. И она написала мне, чтобы я приехала и помогла его уговорить.
– Уговорили?
– спросил Лопатин.
– Нет, он не хочет, жалеет ее. Она еще молодая: ей и теперь всего тридцать пять. Он ушел к ней пятнадцать лет назад. И я все эти годы ненавидела ее из-за мамы. Но она хочет его взять. Она уже год там живет, снимает комнату и ходит к нему каждый день. И теперь, когда врачи окончательно сказали, что уже ничего не изменится, решила его взять. А он не соглашается. И ничего нельзя сделать, какой-то тупик. Мне стыдно, что я ее столько лет ненавидела, хотя раньше считала, что это правильно. А сейчас не уверена: смогла бы я так, как она? Может, и не смогла бы.
– А почему считаете, что не смогли бы?
– спросил Лопатин.
– А я всегда боюсь думать о себе лучше, а потом оказаться хуже. А вы разве не боитесь?
– Нет. Но вас, кажется, понял.
– Ну и хорошо, если поняли. А я ехала в поезде и думала об отце: как девчонкой, в первые годы после того, как он ушел от нас, желала ему из-за мамы хоть какого-нибудь несчастья. Не такого, конечно. А у него, наоборот, после того, как он ушел от нас, до самой войны всегда все в жизни было хорошо. И когда я увидела вас, как вы стоите у окна с этими двумя вашими нашивками за ранения и с орденом, я подумала: почему так? Почему отец в первый же день, как только оказался с ополчением на фронте, был так страшно ранен? Один осколок - и все! И уже ничего, никогда не будет хорошо. А вот стоит у окна человек, куда-то едет, наверно, к семье, и уже два раза был ранен, и поправился, и выглядит здоровым, и новенький
– Я забыла папиросы на кухне, у вас есть?
Лопатин дал ей закурить.
– Наверно, в вас есть что-то располагающее к женским исповедям.
– Не терплю исповедей, - сказал Лопатин, - тем более женских. И самого слова "исповедь" не люблю: в нем есть что-то заранее заготовленное. А вы просто что подумали, то и сказали. Какая же это исповедь? Тем более женская? Женские исповеди обычно предназначаются бабам в штанах. При всех своих недостатках к ним не принадлежу. Исповедуйтесь-ка лучше, давно ли начали дымить?
– Недавно, уже в войну. Заметно?
– Заметно.
– А вы?
– Я с пятого класса реального. Сначала или в уборной, или в рукав.
– А в войну не стали больше курить?
– Наоборот, меньше. Не всюду и не сразу достанешь курево.
– А все-таки, когда опасно, сильней хочется курить?
– Как-то не связываю одно с другим. Когда опасно, боюсь, а когда хочется курить, курю, если есть чего.
– Мне нравится, как вы со мной говорите.
– Очень рад.
– Скажите, Василий Николаевич...
Кажется, она хотела сирость что-то важное, но в это время позвонили в коридоре, и она вышла открыть дверь.
"Сейчас увижу ее мужа", - подумал Лопатин о Ксении, совершенно не представлю себе, каким будет этот человек. От Ксении можно было ожидать чего угодно, и муж мог быть каким угодно.
Вслед за вернувшейся в комнату женщиной, которую Лопатин мысленно продолжал называть Никой, вошла еще одна женщина, немолодая и непомерно высокая, и мужчина среднего роста казавшийся рядом с ней маленьким.
У нового мужа Ксении, крепкого красивого блондина, было здоровое и спокойное лицо здорового и уверенного в себе человека. Он выглядел ровесником Ксении. Так, наверное, и было.
Лопатин сделал шаг навстречу высокой женщине, но она, неуклюже махнув на него рукой и не поздоровавшись, громко сказала, почти крикнула:
– Сейчас я вернусь!
– и исчезла за дверью. А новый муж Ксении пошел навстречу Лопатину и протянул ему холодную крепкую руку.
– Здравствуйте, Василий Николаевич. Веденеев! Рад, что вы согласились прийти к нам.
Лопатин покосился на Нику. Она стояла, сморщив свой смешливый нос. Кажется, ее забавляло, что она присутствует при этой встрече.
"Ну что ж, присутствуй, раз не осталась там, в передней, как сделала бы на твоем месте другая женщина), - подумал о ней Лопатин и, протягивая новому мужу Ксении папиросы, сказал:
– Я тоже рад. И давайте для начала закурим и поставим все на свое место. Я не потерпевший, вы не ответчик, а все, что произошло, к общему благу. На том и будем стоять, сидеть и пить водку, если она у вас окажется.