Так называемая личная жизнь
Шрифт:
– Меня тут, как старого строевика, хотели в комендатуру сманить на помкоменданта. И я дал понять, что согласен. Решил про себя: раз редактор на фронт не пускает, легче от них, от комендатуры, через полгода вырвусь! Но его запросили - и сразу крест! Наверно, подумал, что я тихой жизни ищу!
Уже почти подъезжая к самому штабу округа, они увидели еще один патруль. Этот шагал не по мостовой, а по тротуару и без задержанных.
В знакомом Лопатину по тридцатым годам старом здании штаба округа было холодно. Холодно в коридорах и на лестницах, холодно и в
Поднявшись из-за стола, адъютант сказал, что командующий уехал на бюро ЦК, но по докладу оперативного дежурного разрешил корреспондентам "Красной звезды" воспользоваться связью в свое отсутствие.
– Пока присаживайтесь!
Он снял трубку и назвал по телефону знакомый Лопатину прямой междугородный "Красной звезды", по которому дежурили стенографистки. Несколько раз за войну Лопатину удавалось дозваниваться им из разных мест по этому номеру.
– Как со связью?
– спросил адъютант.
– Корреспонденты здесь.
Лопатин посмотрел на часы: половина третьего ночи.
"Да, поздно они сидят здесь на бюро ЦК, как мы в редакции с номером".
Адъютант был молоденький и старанием строго держать себя напомнил Лопатину Велихова - адъютанта покойного Пантелеева. Где он теперь, этот Велихов, и какой стал? И куда и с кем отходил потом из Симферополя - на Севастополь или на Керчь? И жив ли после всего этого, или убит, или потонул?
Раздался телефонный звонок.
– Дают редакцию, - сказал адъютант и задержал телефонную трубку в руке, но зная, кому отдать - Лопатину или Губеру.
Лопатин потянулся к трубке, но Губер шагнул вперед и сам взял ее, и, когда уже взял, Лопатин мысленно выругал себя за бестактность - нельзя было лишать Губера возможности самому доложиться по телефону редактору. Наверно, не так часто это бывает!
– Говорит Губер, прошу дивизионного комиссара. Звоню по его приказанию.
Редактор говорил с Губером недолго - минуту, но, кажется, похвалил его.
– Есть! Будет сделано. Передам второй материал в таком: же духе, сказал Губер.
– Есть!
– И протянул трубку Лопатину.
– Как дела? Еще не закончил?
– без предисловий спросил редактор.
"Так оно и есть, сейчас вызовет в Москву", - подумал Лопатин. И сказал, что работы осталось на три дня, не закончил, но, если надо, готов прервать.
– Раз не закончил, прерывать не надо, - вопреки ожиданиям, сказал редактор.
– Когда в Красноводск, второго?
– Второго утром.
– Так и выезжай. Не задерживайся, обстановка не позволяет.
– Мне все ясно, товарищ дивизионный: комиссар, - сказал Лопатин, хотя ему было как раз неясно, зачем редактору потребовалось вызывать его к телефону.
– Поздравляю вас с наградой!
– вдруг на "вы" сказал редактор, и в голосе его прозвучала торжествующая нота.
– По представлению редакции, Военным советом Сталинградского Фронта награждены орденом Красной Звезды.
– Благодарю, - сказал Лопатин.
Полагалось сказать: "Служу Советскому Союзу", но в телефонную трубку
– Наводил справки. Ефимова там, где ты будешь, очевидно, встретишь. Вопросов нет?
Лопатин вдруг вспомнил лицо Вячеслава в тот первый вечер, когда они заговорили с ним о Ефимове. Лицо человека, которого всего один шаг отделял от мольбы: "Возьми меня с собой!"
– Вопросов нет, есть предложение.
– Какое еще предложение?
– недовольно спросил редактор.
Там, в Москве, верстали номер, и он спешил.
Лопатин стал торопливо объяснять ему про Вячеслава - что тот просится поехать с ним вместе на фронт от "Красной звезды". Если редактор согласится на это и свяжется с Политуправлением округа, наверное, можно будет тут, на месте, выдать ему обмундирование и предписание до Тбилиси. А туда, в Тбилиси, в штаб Закавказского округа, фельдсвязью пришло на него, как на корреспондента "Красной звезды", предписание в действующую армию.
– Он сможет сделать для нас и хорошие стихи, и очерк, - говорил Лопатин, боясь, чтобы редактор не перебил его на полуслове.
– Я буду все время с ним и отвечаю за его поведение на фронте.
Редактор, против ожидания, не перебил. Лопатин кончил, а он еще молчал - наверное, думал. Но, помолчав и подумав, наотрез отказал.
– Тебе некогда будет с ним возиться. У самого хватит работы. Будет много работы! Много! Понял меня? А он, если просится на фронт, пусть пишет мне в Москву. Попросится - решим.
– И, без паузы добавив: - У нас еще одна потеря, девятая, Хохлачев полетел стрелком на штурмовике и сгорел, - не попрощавшись, положил там, в Москве, трубку.
Хохлачева этого Лопатин лично не знал - его только подавно перевели в редакцию из фронтовой газеты. Забрали после того, как редактор прочел во фронтовой и перепечатал у себя его очерк о полетах на бомбежки стрелком-радистом. За этот очерк и взял к себе в редакцию. Поставил на летучке в пример другим и послал к летчикам. И он полетел на штурмовике за корреспонденцией для "Красной звезды"...
Почему редактор вдруг сказал об этом Лолатину под самый конец разговора, на прощание, - кто его знает? Может, после просьбы о Вячеславе захотел напомнить, что война есть война, а не экскурсия на фронт, и нечего на себя брать лишнее - отвечать еще за кого-то, когда неизвестно, что потребуют от тебя от самого!
– Сообщил, что Хохлачев, новый наш корреспондент, погиб на штурмовике, - сказал Лопатин Губеру, положив трубку.
– Не знал его, - коротко ответил Губер и, поблагодарив адъютанта, вышел вместе с Лопатиным из приемной. И только там, когда шли по гулкому холодному коридору вдвоем, просил, какой был ответ редактора на предложение Лопатина.
– Отказал.
– Я так и думал, - сказал Губер.
И Лопатин по его тону почувствовал, что совершил неловкость: говоря с редактором, за Вячеслава попросил, а про стоявшего рядом, около трубки, Губера, что он хочет на фронт, - ни слова! "Да, некрасиво вышло", - подумал он. И так прямо и сказал об этом Губеру: