Так называемая личная жизнь
Шрифт:
В комнате и правда было зверски холодно, и Лопатин стал поспешно одеваться.
– Чай я уже подогрел, опоздаешь не так намного, - сказал Вячеслав Викторович и вышел.
Лопатин одевался и злился на себя, что проспал. Вчера они с режиссером проработали тринадцать часов подряд - с восьми утра до девяти вечера - и к концу совсем обалдели. Хотели сделать побольше, чтобы сегодня, под Новый год, закончить пораньше. Но как бы ни обалдели вчера, опаздывать сегодня неловко. А до начала работы надо еще заехать на продпункт получить перед Новым
Кинув на шею полотенце, Лопатин вошел в соседнюю комнату. Там за столом сидел какой-то человек в пальто. Не успев разглядеть его, Лопатин кивнул и прошел в переднюю.
– Даже вода за ночь замерзла, - сказал Вячеслав Викторович, стоявший за кухонным столом спиной к Лопатину.
Вода в умывальнике была ледяная. Когда Лопатин плеснул себе за шею, показалось, что кто-то сунул за ворот сосульку.
– Что ты делаешь?
– спросил Лопатин, увидев, что Вячеслав Викторович переливает над кухонным столом что-то из большой бутылки в маленькую, пол-литровую.
– Керосином делюсь с тем юношей, которого ты видел.
– Вячеслав Викторович кивнул в сторону комнаты.
– Будет мне на орехи от моей баронессы. Но ничего не попишешь, придется пережить!
– Он посмотрел на свет обе бутылки.
– Ладно, семь бед - один ответ.
– И долил маленькую доверху. Пришел попросить полведра угля. А где у меня уголь? Ребенок у него замерзает. Родил, дурак, наследника, нашел время! Жена не работает, кормит и при этом еще болеет, а сам, лопух, только и умеет сочинять стихи, которые нигде не берут. Устроил его редактором в издательство. Вместо того чтобы отредактировать да сдать, в час по чайной ложке переписывает чужую книгу. А жена с ребенком гибнут.
Он скатал обрывок газеты и заткнул бумажной пробкой отлитый керосин.
Когда они вернулись в комнату, "лопух" сидел на прежнем месте за столом.
– Будем знакомы, - сказал Лопатин, с интересом глядя на этого переписывавшего чужие книжки человека.
– Рубашкин.
– "Лопух" поднялся, чтобы пожать Лопатину руку и снова сел.
Лопатин принялся хлебать чай, искоса поглядывая на него. Перед ним стоял стакан, значит, Вячеслав напоил его чаем.
"Лопух" был худой беловолосый юноша с длинными, давно не стриженными, прилипшими к худым вискам волосами и в очках, таких толстых, что было сразу понятно, почему он не на фронте.
– Вячеслав Викторович, - с запинкой, словно пересилив себя и в то же время с внутренним вызовом сказал "лопух".
– Я слышал через дверь все, что вы обо мне говорили.
– Ну и шут с тобой, что ты слышал, - сказал Вячеслав Викторович, сердито ходивший по комнате.
– Поделился со своим старым другом тем, что ты лопух. Могу добавить - способный, хотя и - правой рукой за левое ухо!
– сам все это прекрасно знаешь, что дальше?
– Ничего. Просто хотел, чтобы вы знали, что я все слышат.
– Знаю, что ты принципиальный, мог не
– обратился Вячеслав Викторович к допившему чай и поднявшемуся из-за стола Лопатину.
– Нет, сначала к вокзалу, на продпункт.
– Тогда прихвати его с собой. Он там, у вокзала, не доезжая квартал, живет. А то еще разобьет по дороге, растяпа, керосин. Когда ты вернешься?
– Договорились сегодня до семи работать. Думаю, к восьми буду.
– Тем лучше.
– Вячеслав Викторович проводил их обоих в прихожую. "Лопуха" выпустил за дверь, а Лопатина придержал, сказав на ухо: - Абсолютно все спустил на толкучке, чтоб семью кормить. Под пальто - рубашка. Сил нет на них смотреть. Завтра чего-нибудь соберем им после Нового года. Не все же гости дотла сожрут?
– Может, я когда получу, хлеба отрежу?
– спросил Лопатин.
– Не надо. Я завтра сам.
Сев в машину, "лопух" поставил между колен бутылку с керосином и держал ее двумя руками в грязных белых штопаных шерстяных перчатках, кажется женских.
Лопатин ехал рядом с ним и вспоминал: где он раньше слышал эту фамилию - Рубашкин? И все-таки вспомнил. Слышал ее от Вячеслава до войны, что есть у него в семинаре такой студент Литературного института - Рубашкин; несколько стихов его напечатали, а первой книжки никак не может издать. Куда ее ни сунешь - всюду по каким-нибудь параметрам не подходит! Значит, это и был тот самый довоенный Рубашкин.
– Сколько вашему ребенку?
– спросил Лопатин.
– Четыре месяца, четыре!
– зло повторил "лопух", словно его не спросили, а ударили.
"Ребенка уже во время войны придумали, умники.
– Лопатин сознавал несправедливость своей мысли, но все равно сердился от невозможности помочь. И вдруг подумал: - А что, если можно помочь? Если все-таки можно?"
Ему вспомнились слова режиссера о мешке угля, который он получил как премию от студии, когда кончил картину. "Вот закончу работать над сценарием и попрошу у них там за это два ведра угля. Без объяснения причин. Попрошу, и все!"
– Если можно, остановите здесь, - попросил "лопух".
– Прижмитесь к тротуару, - приказал Лопатин водителю.
"Лопух" вылез и, сказав "до свидания", еще стоял у открытой дверцы машины. Первый не протянул руку, дожидался, чтобы это сделал старший.
"Воспитанный мальчик", - подумал Лопатин, пожимая его ледяную руку, с которой тот поспешно стащил свою штопаную перчатку. Наверно, правда, что не умеет торговаться на толкучке. И вдруг спросил:
– Это ваш дом?
– Да.