Такая долгая жизнь
Шрифт:
— О чем ты говоришь? Может, он смеялся надо мной?
— Может, и над тобой, — покорно согласилась Лариса и, открыв низенькую дверь, юркнула в коридор.
Он тоже шагнул в темноту. И здесь натолкнулся на нее, на ее горячее плечо.
Через залу, где жила тетка, она провела его в свою комнату. На комоде в разрисованной вазе стоял букет гвоздик. В комнате пахло духами и пудрой. Запахи эти были не резкими, не назойливыми, какие бывают тогда, когда женщина пользуется парфюмерией неумело и время от времени. Они, эти запахи, были едва уловимы
Лариса усадила Михаила на диван. В комнате не было стульев. Сама села рядом.
— Ты смотришь на меня так, будто я явилась с того света… А ведь я — живая, живая, — прошептала она, наклоняясь к нему.
Михаил вспомнил яр, пахучий терновник у ручья, крошечную полянку с белыми крупными ромашками. Все это было, было! Но что он должен сказать ей теперь? Что любит Ксеню?
— Ну что ты сидишь, как на богомолье? — раздражаясь, спросила она.
— А ты на меня не кричи, я тебе не муж…
Сам того не зная, словом «муж» он больно задел ее. Она все еще надеялась на возврат к старому. А он с ней говорил так, что надежд никаких не оставалось. Слезы хлынули у нее из глаз, она уткнулась в подол юбки.
Михаил не терпел женских слез.
— Лара… — Рука его успокаивающе коснулась ее плеча.
— Отстань, проклятый! — Она дернула плечом.
— Тише ты!
— Боишься?! А раньше не боялся? — Лариса вскинула заплаканные злые глаза и стала бросать слова, как камни: — Кобели вы все, кобели!
Михаил поднялся:
— Слушать твои оскорбления не буду.
Лариса тоже вскочила:
— Нет уж, погоди, миленок… Выслушай, что я тебе скажу. Думаешь, ты самый лучший на свете, самый важный?
— Глупости говоришь! — пытался урезонить ее Михаил.
— Я хочу сказать тебе, что выхожу замуж… — Лариса уже не плакала, совсем не плакала. Только горящие щеки ее не высохли еще. — Ты не веришь? Вижу, не веришь… А это правда! И ты хорошо знаешь человека, за которого я выйду замуж.
— Ну и кто же этот человек? — спросил Михаил.
— Сергей Ананьин…
— Врешь ты все!
— Вру? А вот эти цветы от него, — неожиданно и, как показалось Михаилу, с гордостью показала Лариса на гвоздики.
«Нет, не может быть!» — подумал Михаил. Мысль о том, что Лариса могла понравиться Ананьину, почему-то была неприятна ему.
— А теперь уходи, — заявила Лариса. — Скоро Сергей придет…
— Так… — Михаил зло скрипнул сапогами. — А ежели б я остался, как ты предлагала ранее, как бы ты выпутывалась тогда?
— Я предлагала?! — с притворным изумлением воскликнула Лариса.
— А то кто же, я? — хмуро спросил Михаил. — Ты вот обозвала нас, мужиков, кобелями, а вы?
Лариса вспыхнула, глаза ее зло сверкнули:
— Сказала тебе: иди!
Михаил взял фуражку, не прощаясь, осторожно ступая по половику, через проходную комнату вышел на улицу.
Вернулась от соседки тетка, Зинаида Порфирьевна.
— Ты
«Какая грубая!..» Мама была нежной, мягкой, а эта… Хоть и сестра родная, а трудно поверить — мужик в женском обличье: под носом черные усищи, брови, как кусты, над глазами нависают, нос крупный, картошкой и красный, как у пьяницы. Голосище!.. Ишь как басит…
«Не хочу с ней жить! Не хочу! Вернусь к отцу, в село!»
На другой день после полудня в дверь кто-то постучал, Лариса и тетка ее были дома. Лариса — в своей комнате, дальней, Зинаида Порфирьевна — в кухне. Хлопнула дверь, и Лариса вскоре услышала басовый теткин голос.
Вышла посмотреть, на кого она там шумит.
На пороге стоял хромой Степан из Солодовки. Боялся наследить: погода в последнее время держалась слякотная и с опорок его капало.
Зинаида Порфирьевна заорала:
— Ишь что батька твой, нехристь, удумал: хату спалил и сгинул!
Лариса руками всплеснула:
— Да вы что? Степан? Не может быть!..
И Степан, не сходя с места, стоя на пороге, рассказал все, как было. Пошумели обе, пока Степан не ушел, а потом Лариса к себе подалась, заперлась. Зинаида Порфирьевна сердито гремела на кухне чугунками, ее злое бормотание доносилось через закрытую дверь.
Странное чувство овладело Ларисой. Известие о том, что сотворил Демид, сначала ошеломило. Но злости на отчима за содеянное почему-то не было. Даже стало жаль его, хотя жалеть надо было себя: ведь он лишил ее средств, на которые Лариса жила и привыкла жить.
«Несчастная! Какая я несчастная», — спокойно, будто не о себе, подумала она.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Гестермайер предложил Путивцеву переехать в центральный отель, но тот отказался. Ему понравилось в Гельсдорфе. Вечерами он любил посидеть на лавочке на берегу залива. С моря приятно веяло свежестью, вкусно пахло созревающими яблоками и сеном. Здесь было тихо, как в деревне. Чернильно-фиолетовая гладь воды действовала успокаивающе. Причудливые темные очертания ночного города, с тонкими шпилями кирх и острыми готическими крышами, красиво прорисовывались на бледно-сиреневом небосклоне.
Каждый день Путивцев и Топольков бывали на заводе. В последнее время летать Пантелею Афанасьевичу не приходилось: на истребителе меняли поршни.
Вечером Путивцев в обязательном порядке два-три часа занимался немецким языком: разговорным — с Топольковым и литературным — обложившись словарями и книгами.
Газетную лексику Путивцев уже почти освоил, политическую литературу тоже читал, редко прибегая к помощи словаря, сложнее было с литературой художественной.
Каждое утро Пантелей Путивцев и Юрий Топольков с нетерпением ждали мальчишку — разносчика газет. Они платили ему щедрые чаевые, чтобы он как можно быстрее, пораньше, прямо из типографии, приносил им утренние газеты.