Такая долгая жизнь
Шрифт:
Разгрузили эти моторы, поставили их в ряд. Машина пошла во второй рейс. Пока она обернется, пройдет минут тридцать, так как станция на другом конце завода.
За тридцать минут можно управиться. Володя и Эммануэль не мешкая прошли по лабиринту между ящиками в такое место, где их не было видно снаружи. Быстро расстегнули металлические застежки и подняли крышку с одного края. Подставили под нее ломик, чтобы она не опустилась. Эммануэль поспешил к крану. В случае опасности он должен был предупредить Володю сигналом. Володя свечным ключом вывернул предохранительные пробки из головки цилиндров. Свернул бумажный кулек. Вставил его в отверстие
После того как машина ушла в третий рейс, они с Эммануэлем «обработали» таким образом второй мотор, В то воскресенье им удалось «обработать» три мотора. В следующее воскресенье — четыре.
В будние дни слишком много было вокруг людей. Не каждое воскресенье на «Мариене» приходили моторы, но когда они приходили, Эммануэль и Володя делали свое дело. Все шло гладко, пока Эммануэль не прошляпил полицая. В кране что-то не ладилось, француз возился с мотором и не заметил вахмана. А когда заметил, тот был уже совсем близко. Эммануэль посигналил: раз, второй…
Володя, конечно, услышал. Но сигнал, видно, привлек внимание и вахмана. Он сразу направился к моторам. Володя услышал его шаги — звяканье металлических набоек. Путивцев быстро поставил крышку на место, пристегнул застежки… «Но как объяснить, зачем я здесь?.. Вот она, моя смерть!.. — мелькнуло в сознании. — Сейчас из-за поворота появится вахман…» Времени на раздумье не было. Володя расстегнул ширинку и стал… мочиться.
— Ферфлюхтер! Гунд! Шванерайне! — послышались крики за спиной.
Вахман подскочил, и на Володю посыпались удары гуммы. Путивцев закрыл голову руками.
— Иншулдиген зи миер, битте! Их нихт верде меер зо махен! Нимальс! (Извините меня! Я не буду больше так делать! Никогда!)
На крики прибежал Эммануэль. Залопотал по-своему, грозно сверкая глазами. На полицая это, видно, подействовало: против него одного в этом закутке были двое: француз и русский. Пусть они безоружны, но…
— Шванерайне! — еще раз выругался вахман, но гумму спрятал и пошел к выходу из лабиринта.
Следы от ударов гуммы у Путивцева держались около месяца. Руки невольно тянулись к больным местам, особенно на голове: проведет Володя по волосам, а под ними вздутые полосы и боль сначала нестерпимая, потом — глухая.
Обычно колонну русских гнали не через центральную часть города, а через лес, затем пустынной аллеей до Верфтштрассе, а за Верфтштрассе тоже вскоре начинался незаселенный район пригородных дач. Стук тысяч деревянных колодок о брусчатку будил немцев, они жаловались, и потому русских гоняли длинным, обходным путем.
Перед Верфтштрассе колонна проходила мимо дома терпимости для иностранцев. Собственно, это был не дом, а барак. В городе имелся бордель для немцев, где проститутки, соответственно порядкам «Новой Европы», были немки. В этом же бараке находились польки, итальянки, мадьярки.
Летом проститутки нередко разгуливали на лужайке перед бараком, приподнимали юбки, поправляли чулки, ходили вихляющей походкой. Они «работали», конечно, не на русских, а на охрану. Но одна смуглая, пышная итальянка «цепляла» и русских.
— Иван! — кричала она. — Фюнф марк. Нур фюнф марк! (Иван!
— Вот она и цена всей любви! — как-то философски заметил Зуев.
В сорок четвертом году Володе Путивцеву было шестнадцать лет. За свою жизнь он только один раз поцеловал девочку — свою одноклассницу Зиночку, и то на спор. Подбил его на это Ванька Смирный. Володя учился тогда в шестом классе, девочка эта нравилась ему. И Ванька, который был на два года старше и поопытнее, подбил его…
Ничего хорошего в поцелуе Володя тогда не нашел. После поцелуя он даже как бы разочаровался в Зиночке. Представление о любви в то время у него было двойственное. С одной стороны, то, что он чувствовал к Зиночке до поцелуя, — волнительно-чистое, ясное, возвышенное. С другой — то, что у него сложилось под впечатлением некоторых книг, случайно слышанных разговоров о женщинах, — это чувство было томительно-смутным, темным, но чем-то неизъяснимо влекущим.
Еще когда Володя жил дома на Амвросиевской, однажды он увидел, как молодая соседка, подобрав юбку выше колен, мыла ноги. Тогда он впервые почувствовал всю физическую привлекательность женщины. Желание смотреть было самым сильным чувством, сильнее стыда, который, казалось, заполнил его всего. Но так посмотреть на Зиночку?.. Сама эта мысль была оскорбительна.
Эти противоречивые представления о любви и жили в нем до сих пор.
В начале сорок четвертого года на «Мариене» появились три француженки. Одну из них почти каждый день видели «транспортники». Она работала в тридцать шестом цехе, который располагался рядом с товарной станцией. Звали ее Сюзанна. Немки носили туфли на низких каблуках, довольно длинные юбки, совсем не применяли косметики. Среди них немало встречалось белокурых. Сюзанна была жгучей брюнеткой высокого роста, стройной, но немного грузноватой в бедрах, носила яркие цветастые платья выше колен и ходила на высоченных каблуках. На ее лице было столько косметики, что она походила на актрису, загримированную перед выходом на сцену. Кармен, да и только!
«Транспортники» выделяли ее еще и потому, что это была первая женщина не славянка на «Мариене», которая заговорила с ними, с русскими.
Как-то она подошла к русским и сказала, показывая на себя:
— Франсе! Франсе!..
Володя Путивцев понял:
— Франсе бьян… (Франция хорошо…)
— Парле ву франсе, мон гарсон?.. (Вы говорите по-французски, мой мальчик?)
— Атюптюпе… (Немножко.)
Володе очень нравилась походка Сюзанны. Ходила она с гордо поднятой головой. Было что-то царственное в ее осанке.
— Ну что ты так смотришь на нее? — сказал как-то Зуев. — Обыкновенная парижская б…
Володя чуть не кинулся на него с кулаками.
— Щенок, это все знают!..
«Не может этого быть, не может быть…»
— Эммануэль, это правда? Это правда, скажи?
Эммануэль наконец понял, о чем его спрашивает молодой русский друг.
— Уи, — ответил он. — Сюзанна — пютан…
Никогда Володя раньше не видел проституток так близко, как Сюзанну, не разговаривал с ними. И читать приходилось об этом мало. Вспомнил «Яму» Куприна. Вспомнил, какое тяжелое чувство было у него тогда, когда он читал эту повесть. Проститутки! Это слово у Володи раньше всегда вызывало брезгливость, но к Сюзанне ничего подобного он не испытывал и после того, как все узнал. Ему даже было приятно, когда Сюзанна трепала его по щеке своей пахучей ручкой и говорила: