Такая долгая жизнь
Шрифт:
— На ком?
— Да хотя бы на соседке нашей, на Фекле…
Максим взял грабли, стал молча сгребать траву в кучу.
— Ну чого мовчишь?
— Пидстановки, мам, у нее тонки, того гляди — перело-мются…
— И скажешь тоже… Ноги як ноги…
К этому разговору Анастасия Сидоровна возвращалась часто.
Фекла давно уже на выданье, а жениха не было. Вот и присмотрела она соседа. Поразмыслив, решила, что сначала надо завоевать расположение матери. Неизменно была с нею приветлива, при каждом удобном случае предлагала свою помощь в хозяйственных делах. Расчет ее оказался верным. Максим все-таки женился на ней.
На третий год супружеской жизни
В прошлом году на престольный праздник Максим вот так же сидел дома. Скрипнула дверь в сенях.
— Есть тут кто живой?
— Евдокия, ты? — спросил Максим.
— Я!.. А маманя где? Я вот пирог с курагой вам принесла. Угощайтесь.
Евдокия жила через три дома от Путивцевых. Мужа ее убили в гражданскую войну. Ей уже было за тридцать, но была она налитой, с высокой девичьей грудью. Не раз ловила она на себе взгляды Максима и знала, что нравится ему. В последнее время будто ненароком стала заходить тогда, когда дома, кроме Максима, никого не было.
И в тот день выбрала удобный час.
— Чего такой худой, аль не кормят тебя тут, али жена заездила?.. — игриво спросила Евдокия. — Пойдем ко мне. Я тебя борщом с курятиной угощу. И шкалик у меня припасен… Ну, чего молчишь? Кого боишься? Никто не увидит, все в церкви…
— А я не боюся.
— Тогда пошли…
У Евдокии тоже никого не было дома…
Максим вышел от зацеловавшей его Евдокии с чувством необыкновенной, давно забытой легкости во всем теле.
С того дня все и началось. Встречались тайно, но как ни хоронились, а вскоре тайное стало явным. Фекла набросилась на мужа с лютостью женщины, которая ничего уже не может дать мужчине, но имеет на него супружеские права. Мать тоже гневалась, обзывала его всячески, чего Максим никак от нее не ожидал. Сначала он молчал, а потом озлился:
— А вы не бачите, як мы живем? Спим и то порознь. — И добавил твердо: — Уйду я к Евдокии…
Мать растерянно замолчала, Фекла завыла в голос. Максим, проявляя характер, хлопнул дверью и вышел на улицу.
И стали они с того дня обхаживать его. Особенно мать старалась, била на его жалостливый характер:
— Куды ж она, сынок, теперь денется, хворая… Це ж не ее вина, а беда…
Максим слушал, и жалость действительно подкрадывалась к его сердцу. Но иногда эти причитания раздражали его, и он однажды сказал:
— Ну, хворая… А мне шо ж теперь? Жить, як кнур, так я не кнур.
И мать поняла, что отвадить его от Евдокии не удастся. Вот тогда и надумали они с Феклой переехать в город, к Михаилу, как только он получит квартиру.
Максима и Феклу Анастасия Сидоровна хотела отправить сегодня же вместе с Михаилом, а сама решила еще пожить в деревне, пока не найдется покупатель на дом. Но Максим уперся:
— Це дило не женско. Вы с Феклой езжайте в город, а я тутычки ще побуду.
— Не соглашайтесь, мама, не соглашайтесь! — настаивала Фекла, но на этот раз Анастасия Сидоровна прикрикнула на нее:
— Цыц!
Она знала сына лучше и поняла: уступить ему надо сейчас в малом — пусть потешится напоследок.
После окончания службы в церкви Анастасия Сидоровна предложила Фекле:
— Пидемо на кладбище, попрощаемся со своими…
— Шось в нутрах, мама, у меня болит. Пиду я лучше до дому, полежу.
Не такая работящая оказалась Фекла, какой обещала, когда была в девках. Да к тому же и не без хитрости, не без притворства. Когда немочь, а когда
— Квелая ты. Шо ж с тобою будэ, когда ты старухой станешь?
— Та до старости, мама, може, и не доживу.
— Ну, ну. Иди, — разрешила Анастасия Сидоровна.
День клонился к полудню. Солнце припекало. На лбу у Анастасии Сидоровны выступила испарина. Она вынула из-за пазухи батистовый платок и вытерла лицо.
Сельское кладбище находилось тут же, за околицей, а за ним начиналась степь. Где-то в вышине длинными трелями выстреливал дубонос. Потом Анастасия Сидоровна увидела его. Он кружил над одним местом, будто что искал, будто что потерял. Может, подружку? Анастасия Сидоровна подумала о том, что Фекла не пошла не потому, что болезнь ее схватила, — не похожа она на больную, а чтобы последить за Максимом. Она и ночами не спит, ворочается да прислушивается.
Нет у Феклы гордости. А без гордости женщина — что тыква пустая. И ее Афанасий тоже, бывало, на сторону поглядывал. Раз приехал с ярмарки из города пьяный, а пиджак весь в белых волосах, женских, и запах от него чужой, городской, приторный. Нелегко ей было пиджак этот чистить. Вышла во двор, а слезы душат. «Кошка шкодливая, шоб ты издохла», — ругала она про себя соперницу. Но утром виду не подала, а он тоже, как пес, ласковый да сладкий в речах, хоть чай пей с евойными словами.
И на сенокосе бабы его видели с толстой Акулькой. И тоже она ему ничего про то не сказала. Сердце поболело-поболело и перестало… Может, за то и любил он ее — за доброту, за сдержанность, за терпеливость, за то, что она понимала: горшок разбить легче, чем склеить… И она его любила. Здоров он был как бык. Казалось, износу ему не будет. Горяч в работе, в веселье ненасытен. А иногда замолчит — и весь день промолчать может. Видно, тогда уже болезнь червивила его…
Ох, давно это было. Временами даже не верится — было ли? Не сон ли приснился? Нет, не сон. Вот могилка его… Верно, уже и косточки истлели… Слезы медленно текли по ее впалым щекам, собираясь в морщинах. Не по усопшему плакала она, по нем она уже все выплакала раньше. Плакала она по себе, по своей жизни — хороша ли, худа ли она была, а ее уже не вернешь. Придется ли увидеть еще родные места? И ее, видно, болезнь точит. Ночью проснется от боли внутри, где-то под сердцем, а боль будто утихает, будто прячется, а потом снова…
Анастасия Сидоровна присела на могильный камень. Его нагрело солнце, но откуда-то изнутри он излучал холод остывшей за ночь земли. Терпко пах разогретый ковыль. Седые пряди ее трепал легкий ветер. Он был тоже теплым и ласковым, напоенным запахами степи и осенней свежестью. Думы об Афанасии, о мертвом, ушли, и сердце и разум обратились к живому, к Максиму.
Верно. Из-за его блуда решила она переехать в город, но не только. Когда рожала сыновей, радовалась. Но теперь, на старости лет, жалела: не обзавелась дочерью. Чтобы было где голову приклонить. Сыновья хороши, пока растут, а выросли — держи их за крылья. Пантелей давно отрезанный ломоть. Алексей — тоже непоседа, легкий — с таким жить суетно. Михаил всем хорош, но у него жизнь своя, и в этой жизни ей, матери, будет отведено малое место. Можно было бы с Максимом жить, если бы у него такая жена была, как Ксеня. Вот такую дочку она хотела бы иметь: подельчивую, чистоплотную, ласковую! Такая зря не обидит, не будет ждать, пока за нее другой работу сделает. Хоть и не дочь она ей, а лучше с нею век доживать.