Такая долгая жизнь
Шрифт:
А осень выдалась отменной, теплой. Однажды, лежа на солнышке, на мягкой еще траве, пригревшись, Митька заснул.
— Эй, Аника-воин!.. А ну просыпайся!
Митька открыл глаза и увидел сначала белесое осеннее небо, а потом уже женщину, Фирку, их соседку.
— Разметался, как красна девица на полатях. — Фирка улыбнулась, показывая свой золотой зуб. — Добрые люди роблять, а ты?..
В словах Фирки не было укоризны. Она стянула с головы платок и стала вытирать им потное лицо.
Митька, все еще лежа, все еще не совсем проснувшись, скользнул
— А я смотрю — лежит… Думаю, чи живой, чи нет? — не умолкала Фирка, чему-то радуясь.
Митька вскочил на ноги:
— А ты что здесь делаешь?
— А вон… — Фирка показала рукой.
В стороне стояла тачка, уже наполовину наполненная душистой скошенной травой.
— Помог бы?..
— А я не умею.
— Чего уметь-то? Лишь бы силушка была… Вот смотри! Берешь вот так и — раз-раз-раз…
Коса, казалось, сама ходила у Фирки.
Митька взял косу.
— Да не так же, не так… Мужик называется!
Фирка ласково тронула Митьку за руку, коснулась его плечом… На Амвросиевской нередко Митька и Фирка встречались у колонки с ведрами в руках. Митька и не подозревал, что Фирка только заметит, что он начинает поливать огород, хватает ведро — и на улицу.
— Здорово, сосед!.. — первой здоровалась она.
Когда Митькино ведро наполнялось, Фирка подставляла свое, тут их руки и касались… Эти прикосновения волновали Митьку.
Митька стал косить. Плохо, хорошо ли, но косил.
— Отдохни, — сказала Фирка и платком вытерла ему лоб и шею. — Еще чуток — и кончим.
Присели перед дорогой. Фирка чуть наклонилась к Митьке. Вырез на ее кофте был глубокий.
— Умаялся? — сочувственно спросила она.
— Немного, — тихо ответил Митька, не имея сил отвести взгляд от влажной ложбинки между белыми, незагорелыми грудями.
— Ну, поехали. — Фирка вскочила.
Митька впрягся в тачку и легко покатил.
Но перед Амвросиевской Фирка остановила его:
— Давай я сама. А ты бери клетку и иди своей дорогой, а то знаешь, какие злые бабьи языки!
Митька вылез из оглобель, на секунду Фирка прижалась к нему, прошептала, будто кто-то мог подслушать ее на пустынной дороге:
— Я сплю на сеновале, если хочешь, приходи, когда все заснут…
Фирку, семнадцати лет от роду, взял в жены Петро Шелест, известный на всю Касперовку сапожник. Сапожничал еще тогда и его отец — Данила. Но в последние годы отец стал плох глазами, и всем делом заворачивал Петро. Нажил он дом каменный с верандой. Во дворе разбил сад, построил сарай. А в сарае — корова. Под верандой — куры, поросенок… Все это хозяйство лежало на Фирке.
Петро не баловал Фирку нежностями, но когда она, собирая яблоки, упала с дерева и выбила себе передний зуб, не поскупился, и с тех пор прозвали ее на Касперовке: Фирка Золотой Зуб.
Петро был человек непьющий, здоровый, но вдруг ни с того ни с сего расхворался и помер. Мать покойного, не любившая невестку, нашептывала соседкам:
— Это она
Эти слухи дошли до Фирки.
— Зачем мне травить-то его было?.. Спирка вон растет… Сын. А мне легко теперь одной? Совсем вы из ума выжили, — сказала она свекрови.
— Но-но! — закричал на нее свекор.
— А вы, батя, идите знаете куда? — Фирка хлопнула дверью.
Год, полагающийся срок, Фирка вытерпела. А потом стала присматривать себе мужика. Была она женщиной видной: чернобровой, черноглазой и веселой. Мужчины поглядывали на нее. На базаре, когда она торговала фруктами и молоком, часто приставали, норовили ущипнуть за мягкое — баловство одно.
Попробовала было она отбить мужика у хроменькой Лизаветы. Та дозналась и, хоть не по правилам это, вымазала Шелестам ворота дегтем.
Свекор, увидев утром ворота, взял широкий ремень, о который в свое время точил сапожный нож, и — в сарай, где Фирка доила корову:
— Что же это, курва, позоришь нас?!
Фирка схватила вилы — и со злобой:
— Не подходи, старый хрыч! Сам гнилой и детей гнилых наробыв!.. А мне что ж теперь, закапывать себя, что ли?!
«Пырнеть! Ей-богу, пырнеть, скаженная!.. Но я тебя подстерегу и все равно выпорю», — решил про себя свекор.
После того случая, когда хроменькая Лизавета ославила Фирку, бабы на Амвросиевской стали приглядывать за своими мужьями. Не дай бог, который из них заговорит с Фиркой ласково; дома ждала его такая взбучка, что в другой раз ласковые слова застревали в горле.
Хоть бы один был на улице подходящий да неженатый. А молодые? Что с них толку — зелень одна. Вот разве что Митька-сосед? За последний год он так вытянулся, возмужал: мужчина — и только.
Весь оставшийся день Митька думал о Фирке. Вечером перед сном он сказал матери:
— Душно что-то в хате, — и стал собирать постель.
— Смотри какой горячий, — удивилась Нюра. — Не простудился бы…
— Не простужусь.
— Возьми хоть теплое одеяло.
Митька все лето спал на железной кровати под жерделой во дворе. Любил смотреть на звезды, но в тот вечер ему было не до звезд. Он лежал, укрывшись теплым одеялом — вечера действительно стали свежими, — и прислушивался к звукам затихающей к ночи улицы. Митька лежал так тихо, как только мог, затаив дыхание. И от волнения, и оттого, что затаил дыхание, сердце его громко стучало.
В свои восемнадцать лет он только один раз целовался с девушкой, с Верой. Было это в прошлом году, когда мать и тетя Ксеня взяли его в Солодовку. Они остановились у дядьки Демки. Через двор жила Вера. По-соседски она часто помогала ему по хозяйству, так как он два года назад овдовел. На этот раз дядька Демка сам попросил ее.
Знакомство с Митькой у нее началось со смешков: увидела утром — Митька стойку на руках делает — и как прыснет.
— Ты чего? — удивился Митька.
— Ты как клоун, — сказала Верка. — Когда батя меня в город возили, клоун вот так в цирке на голове стоял…