Такая разноцветная жизнь
Шрифт:
Следующие три дня превратились для Ирины в настоящую пытку. Её девочка, которую поместили в отдельную комнату напротив, всё время плакала в одиночестве. Женщина ревела под дверью. Детская медсестра находилась в общей детской палате и заглядывала к наказанной малышке один раз в четыре часа: сунуть бутылочку со смесью. Даже не оставалась присмотреть за ней во время сосания.
В один из вечеров в ночную смену на дежурство заступила пожилая акушерка с добрым лицом – Клавдия Петровна. Увидела зареванную Ирину.
– Господи! Это у тебя от слёз глаза кровью залило?
– Я тужилась непра-а-авильно-о-о…
– Ладно,
Молодая мамочка скользнула за дверь. В первый раз взяла на руки осипшую от крика малышку: пелёнки мокрые, сердитое личико красное, носик крохотный, реснички тёмные загнутые. Приложила к груди. Прижала. Дочка от обиды даже сосать не могла спокойно. Всё отрывалась, всхлипывала – жаловалась.
Ирина покормила её. Перепеленала. Так и стала бегать из двери в дверь, таясь ото всех, кроме Клавдии Петровны. На второй день попалась педиатру-совместителю. Как та орала! Только что ногами не топала. Обзывала родильницу всякими словами. Она не слышала: дочка в эту минуту за дверью зашлась в плаче.
Больше её к новорождённой до конца карантина не пускали. Женщина жила в коридоре, возле палаты, где организовали изоляцию для крошки. Грудь разрывало. Голова гудела. В душе поселилась навечно пронзительная жалость к дочери и жгучая ненависть к совместительнице. «Эсэсовка!» – под этим прозвищем осталась она памяти.
На третий день по какой-то причине в роддоме отключили отопление. Вечером Ирина лежала в постели под тонким покрывалом и тряслась. Опытная Нина подошла, приложила ко лбу прохладную ладонь.
– Подруга! Да, ты вся горишь!
– Не говори никому! – взмолилась болезная.
– Сегодня Клавдия Петровна дежурит. Ей – можно.
Акушерка прикатилась добрым колобком с градусником и шприцем, наполненным жаропонижающим.
– Грудь болит?
– Не знаю…
– Ну-ка, садись, я посмотрю. Эк тебя разбарабанило! Размера на три небось. Температура так просто до тридцати девяти не подскакивает.
– Ей же ребёнка не носят! – вступилась Лена.
– Да с потолка капает!
– И отопление отключили!
– Раскудахтались, – ворчливо оборвала их пожилая женщина.
Положила ладонь на твёрдую грудь новоиспечённой мамаши, сильно сжала пальцы вокруг соска. У той и крик застрял в горле. Нога подскочила, будто по колену ударили. Далеко брызнули три тугих струи: одна молочная – из груди, две прозрачных – из глаз.
– Ух ты! – не удержалась Лена.
Разделавшись с одной грудью, акушерка то же самое проделала со второй.
– Клавдия Петровна! Умоляю: не говорите врачам!
– Да как же я могу? А вдруг с тобой что случится?
– У меня муж – врач, я сама диплом получу через полгода. Пожалуйста, молчите! Если меня тут хоть на сутки задержат, всё может плохо кончиться и для меня, и для ребёнка.
На следующий день Манечку принесли на кормление вместе со всеми. В палате пахло молоком. Раздавалось сладкое чмокание и ласковое воркование мамочек над птенцами…
В одном из промежутков между важными занятиями Ириша, наконец, разобрала сообщения, которые передавал Серёжа вместе с гостинцами.
– Надя Казанцева – это кто? – вырвалось вслух.
– Может, родственница?
– Нет у меня в родне Надежд.
– Подружка?
– И подружек тоже…
– Тогда – подружка мужа!
Палатные соседки потешались над Иришей до вечера. А та мучилась над вопросом: кто такая – эта Надя Казанцева? Про Серёжу думать плохо она не могла. Но всё же… Поздно ночью, когда палата уже погрузилась в сон, её осенило:
– Я вспомнила! Надя Казанцева – это моя соседка по общаге!
– У тебя мозги молоком залило? – изумилась Нина. Лена покрутила пальцем у виска.
– Да мы её с первого курса Кнопкой зовём: маленькая, как Дюймовочка. Имя-то напрочь забылось!
– Кончайте хихихать! – заглянула дежурная медсестра. – Всё отделение перебудите!
На следующую ночь их палата опять отличилась…
Всё дело было в последней капле, которой требовала заканчивать бесконечные сцеживания совместительница-эсесовка.
Вот именно эту последнюю каплю они никак не могли добыть. В тот вечер молокодобытчицы проваландались до двух ночи. Уснули мгновенно. Что явилось сигналом к пробуждению, впоследствии не смогли установить. Может, медсестра заглянула в палату просто так, для порядка. Может, кому что приснилось. Но только в три часа ночи дежурная увидела свет из-за двери, поспешила к нарушителям режима и… опешила: четыре женщины сидели, молча, на кроватях. На встрёпанных волосах – наспех повязанные косынки. На лицах – маски. Груди, перемазанные зелёнкой, обнажены.
– Вы чего? – растерялась медсестра.
– Детей ждём, – четыре пары заспанных глаз бессмысленно таращились на неё.
– Три часа ночи!
Четверо потерявшихся во времени также молча повалились на подушки. В косынках и масках. Смех оставили на утро.
На восьмой день у Ириши снова поднялась температура. Клавдия Петровна обнаружила покрасневшее больное место в груди. Помогла сцедиться, дала лекарство. Ирина вновь упросила акушерку ничего не говорить врачам.
– Завтра суббота – моя выписка. Если вы скажете кому-нибудь, меня задержат до понедельника. Тогда дело точно закончится операцией. Молчите!
Клавдия Петровна не подвела…
Ириша сидела на заднем сиденье «Волги», держала на коленях большой кулёк, перевязанный розовой лентой. «Волгу» Серёжа выпросил у главного врача. Остались позади холодная палата, где устанавливала порядки жестокая эсэсовка, дождь с потолка, круглосуточное добывание последней молочной капли. Закончились бесконечные безумные девять дней, навсегда изменившие её жизнь.
Манечка спала. Ириша смотрела на чистый заснеженный мир сквозь пелену лихорадки и была счастлива. Они возвращались домой!