Талант есть чудо неслучайное
Шрифт:
заключается преодоление времени.
В сорок четвертом году, когда я приехал в Москву со станции Зима, отец взял меня с
собой на вечер поэзии в МГУ. Впервые я увидел поэтов. Многие из них приехали на
выступление прямо с фронта, и от них пахло воздухом уже приближавшейся победы.
Может быть, именно с той поры понятие «поэзия» для меня навсегда связано с
понятием «Родина», «народ», «война», «Победа».
Яшин с пылающими васильковыми глазами грозил
прятавшемуся в берлинских
ПО
бункерах от советских бомбежек: «Ты в сукиного сына колом войдешь, осина».
Когда одна девушка смущенно спросила: «А вы па какой фронт теперь, товарищ
Долматовский?» — поэт с загадочной улыбкой ответил, мужественно попыхивая
трубкой: «Это военная тайна...»
Мне нравились тогда стихи всех выступавших — их было человек пятнадцать.
Само звание «поэт» мне казалось необъяснимым чудом.
Поэты выглядели в моих мальчишеских глазах представителями некоего
возвышенного братства, и я не мог себе представить, что они могут ссориться друг с
другом, разделяться на какие бы то ни было группировки. Я тогда еще не читал
блоковского «За городом вырос пустынный квартал...», а если бы и прочел, то не понял
бы его. Но и теперь, наделенный печальным опытом так называемой «литературной
борьбы», я считаю, что было бы великим счастьем для поэзии, если бы и в мирное
время наши поэты, невзирая на естественные и даже обязательные художественные
разногласия, не теряли бы чувства общего фронта, как тогда, во время Великой
Отечественной.
Впоследствии я описал этот вечер поэтов так:
«В ладонях греются билеты. Солдат идет на костылях, и в летчицких унтах поэты и
в офицерских кителях. Отец Показывал мне... Я же смотрел, смущен и бестолков, и мне
казался богом Яшин и полубогом А. Сурков. Был Долматовский, важный, строгий, еще
бросавший женщин в дрожь. Был Коваленков тонконогий на балетмейстера похож. Но
вышел зоркий, как ученый, поэт с тетрадкою в руке, без галстука, в рубашке черной и
мятом сером пиджаке...»
Это был самый старший из всех выступавших — Навел Антокольский, чья поэма
«Сын» вместе с фронтовой лирикой Симонова, «Василием Теркиным» Твардовского,
«Зоей» Алигер, ленинградскими стихами Берггольц, песнями Исаковского и Суркова
неотъемлемо вошла в духовный арсенал нашего народа во время Великой
Отечественной.
Завидна судьба поэтов, когда их произведения становятся не просто поэтическим
явлением, а национальным.
111
Из уст моего отца я и раньше знал стихи Антокольского: «Мать моя — колдунья
или
воспитанной Александром Дюма, Шарлем де Костером и Виктором Гюго, эти стихи
были необыкновенно близки своей театральной романтичностью, приключенческим
историзмом, мушкетерским задором. Однако я и тогда жил не только в мире
романтических книг, но и в мире хлебных карточек, бомбежек, ежедневных
человеческих потерь, и поэма «Сын» явилась для меня не просто красивым миражем, а
откровением окружающей реальности.
С тех пор много воды утекло — прошло уже почти тридцать лет! Мне выпало
счастье познакомиться с Антокольским, бывать дома у него и его замечательной
подруги — Зои Бажановой, и хотя между мной и Антокольским, казалось, было
большое возрастное расстояние, каждый раз, хваля или ругая, Антокольский заряжал
меня, как мощный танковый аккумулятор, неукротимой энергией любви к поэзии и
одним из главных видов энергии — культурой. Мы гордились тем, что наш
поэтический старейшина был всегда внутренне молод, был неутомимым мастером, чья
рука нисколько не ослабела и чей неистовый дух дает нам пример того, что у мастера
нет возраста. Одно из замечательных качеств Антокольского — это чувство свободы
внутри отечественной и мировой культуры. Его артистически перевоплощающаяся
муза чувствует себя совершенно естественно и во времена Диоклетиана, и Павла
Первого, и на булыжнике санкюлотского Парижа, и под заплесневелыми сводами
Алексеевского равелина, где томится княжна Тараканова. Его муза выводит за руку на
сцену истории обнявшихся Софокла и Бояна, Антигону и Ярославну, Иеронима Босха и
Пикассо, Фалькопетти и Микеланджело, Гоголя и Сервантеса, Манон Лсско и Сонечку
Мармеладову.
Антокольский опровергает догматическую мысль о том, что настоящая поэзия не
может быть реминиснент-ной. Многие его стихи насквозь реминисцентны — я бы
сказал, вызывающе реминисцентны! — но не перестают быть поэзией, потому что это
не альхеновское застенчивое воровство по капельке из литературных и исторических
источников, а самозабвенное погружение в эти
112
источники, дарующие Кастальскую свежесть вдохновения. Кажется, признано
всеми, что культура и ее со-i \ а иные — литература, история — суть неотрывная часть
жижи. Почему же, если произведение искусства ведет свое происхождение от
накопленного культурного опыта, оно не идет от самой жизни? Когда происходит